Дервиш Сушич - Я, Данила

— Что-о? Данила, так это ты? Данила, дорогой, это просто невероятно!

И Малинка заплакала. Слезы текли все сильнее, она зарыдала в голос. Я глажу ладонью ее белую рученьку. Она смеется, всхлипывает, слезы льются, как ручейки дождя по оконному стеклу, уже и я, старый, линялый деревенщина, ширкаю носом, не в силах совладать со своим сердцем. Слова не можем сказать. Да и что скажешь? Четырнадцать лет не виделись — две стрелы, летевшие когда-то к солнцу, опьяненные близостью звезд. Там, в заоблачной вышине, пути их скрестились, а потом они рухнули, вонзились в землю, заржавели, и вот снова встретились.

Волнение отрезвило меня. Все лучше вижу я Малинку… Из больших черных глаз вытекла молодость. Погасли искристые огоньки. Смотрю я на них сквозь слезы и согреваю душу свою подле этих теплых милых очагов. Кое-что все же осталось от прежней Малинки. Узнаю ее говор, слова так и бегают по плотным рядам зубов. И беспокойные ресницы, перед которыми

батальон парней, волков солдатских,

стыдливо опускал глаза,

узнаю ее крепкую высокую грудь, которую каждый солдат дважды за ночь видел во сне, а утром испуганно озирался вокруг — не разгадал ли кто его сон, он бы скорее умер, чем осрамился на собрании батальона.

Малинка, веселая непоседа, после знамени лучшее украшение и кумир батальона, увяла, как вянет все, на что обрушивается непогодь или косит под корень мороз. Так мне, по крайней мере, казалось…

Спрашиваю, где она жила после войны. Она приминает пальцами крошку на столе:

— Ты же знаешь, Данила, как все началось,

гимназистка, скоевка, в альпийских башмаках и спортивных брюках ушла к партизанам с папиным рюкзаком на спине, термосом и зубной щеткой. И, конечно, появился Он. Он, идеал девичьих грез, уже через месяц стал беречь ее от колючей проволоки и торчащих из бункеров дул, оставляя позади стрелковой цепи, а от своих охранял приказ — относиться к девушкам как к сестрам, иначе расстрел!

И Он, командир, твердо убежденный в том, что она и в самом деле прелестнейшее создание передового человечества, поклялся, что женится на ней и будет верен ей до гроба — честное слово, товарищ Малинка, не сойти мне с этого места, если я тебя обману!

И они поженились, хотя партийная ячейка дала согласие со скрипом, а комиссар, благословляя их, пригрозил — только, чур, без детей!

Малинка говорит, а я припоминаю:

трое мальчишек из второго взвода стали после этой невеселой свадьбы еще молчаливее и на бункеры бросались еще яростнее. Приносили жене командира разные трофейные вещицы — пускай выберет себе часики, какие ей нравятся, пистолет, какой ей больше подходит. А однажды, после налета на окраину города, притащили целый мешок женского белья. По ротам шептались, что убили вполне лояльно настроенного торговца, но командир счел это несчастным случаем, что на войне не редкость,

не можем же мы, черт возьми, оберегать от пуль всякую шушеру, на войне как на войне, лес рубят, щепки летят.

За мародерство я самолично расстрелял двоих солдат. Трем мальчишкам дал возможность самым жестоким образом доказать свою любовь к Малинке. Все трое погибли, подбирая раненых товарищей под носом у врага, у только что отбитых окопов. Они носили раненых на перевязочный пункт, стараясь отличиться перед ней, перед Малинкой…

— Как тебе, Данила, известно, он стал командиром батальона. Ты его сменил, когда он ушел в бригаду…

Знаю, молодая жена с каждым днем все больше бледнела и слабела, и вдобавок в суматохе шестого вражеского наступления ее ранило в голову, а Он, командир, уехал на высшие военные курсы.

— Помнишь, я пришла в себя под орехом, ты сидишь у меня в изголовье и разговариваешь с Милкой, и первое, что я почувствовала, был стыд и страх: а вдруг уже все известно, и еще: а если меня ранило в бедро или под ребра и ты присутствовал при перевязке…

Не успела она встать на ноги, как сразу со своей санитарной сумкой и шестимесячным ребенком под сердцем попала в пекло у Врчког. Недобитый усташ неожиданно выстрелил. Он целился в живот, но слабеющая рука дрогнула, дуло дернулось, и свинец зарылся чуть сбоку, под ребро. Санитарка без единого стона доползла до перевязочного пункта, куда непрерывно прибывали раненые, легла с краешку и пальцем подозвала товарку, руки у которой были по локоть в крови. Показала ей рану и посинелыми губами шепнула на ухо, что у нее, похоже, начинаются преждевременные роды, так пусть сначала займется этим, а рана подождет.

А что было дальше…

вместо семьи, детей, тихого семейного счастья, вместо лепета в колыбели и крутого, но верного мужа,

размолвки, измены, глупые попреки в бездетности, развод, одиночество, мытарства из-за того, что у нее нет никакого диплома, а где она могла его получить? В стрелковом батальоне или на носилках с ребенком под сердцем?

И вот уже десять лет — провинция, местные советы, отделы народного образования, бессонница, депрессия, годы, она уже привыкла к тому, что все человечество общается с ней посредством магнитофонной ленты, языком докладов и тоном председателя какой-нибудь сельской общины.

— И вдруг ты, Данила, будто с неба упал, с государственным гимном и такой встречей! Мне приходилось встречать после войны боевых друзей, но между нами уже пролегла холодная река непонимания. Стараемся быть сердечными, как и прежде. Но это плохо получается. Каждый думает о своем. Для дружбы нужны общие беды и общие радости. А мы сейчас живем уж очень обособленно.

— А Он?

— …а Он? Красивый, здоровый крестьянин дорвался до столицы; улицы, кафе — глаза разбегаются, ну и попал в первую же засаду. Сейчас — пенсионер, в грязной рубашке и неглаженых брюках. Разодетая в шелка волшебная горожанка, на которую он меня променял, оказалась серой, невоспитанной неряхой. Всего бюджета ФНРЮ ей не хватило бы на то, чтоб удовлетворить свои прихоти, прокормить бездельников родителей, снабдить куревом лодыря брата и дать образование трем сестрам, одна из которых еще в седьмом классе гимназии хвасталась абортом. Он, с двумя кавернами, открывающимися каждую весну, клянет теперь и небо и землю, мечтает разойтись, да они грозят бросить его под трамвай. Он пьет и опускается все ниже.

— А ты?

— …а я, как видишь, с семи до двух на службе, с двух до семи дома, сама готовлю, потом запрусь у себя в комнате и молчу, читаю, шью, молчу, иногда плачу. Так и проходят годы.

— А сейчас куда?

— Назначена заведовать просвещением в Виленицу.

— А меня посылают в Орахово. Четыре часа назад получил назначение. Опять, наверное, какое-нибудь производство.

Я рассказал ей про все свои дела без утайки. Она утешала меня, улыбалась, а когда с губ ее сорвалась фраза, что у меня есть еще все возможности для роста, мы оба от души расхохотались. Она стала поглядывать на часы. Скоро будет автобус. Еще двадцать с лишним километров, и конец. Приедет на место и тогда уж отдохнет от всех дорог — очень утомительны эти переезды. Я спросил ее — могла бы она сейчас пробежать четыре километра с ящиком боеприпасов и санитарной сумкой. Малинка вспомнила, как однажды утром она бежала за ротой, снова прослезилась и, поглаживая мою грязную лапу, промолвила: