Дервиш Сушич - Я, Данила

— Послушай-ка, товарищ, в комитетах обычно предлагают стул и тем, кого принимают, и тем, кого исключают.

— Замечание уместно, но тон недопустимый. Садись, Данила.

— Спасибо, могу и постоять.

— Садись!

— А ты, друг, не кричи на меня, я не со вчерашнего дня ношу под мышкой партийные прописи. А если б и со вчерашнего дня, все равно не имеешь права!

— Ладно, ладно, ты будешь отвечать?

— Товарищи, лесопилка работает, и того, кто посмел бы ее стереть с лица земли, сочли бы вредителем и, наверное, расстреляли. Так неужели теперь я должен быть наказан за то, что ее построил? Она существует уже целое десятилетие, значит, ее признали все выше- и нижестоящие организации. Десять лет ее вносили и в союзные статистические отчеты, у нее брали и ей давали. И никому не приходило в голову задавать такие вопросы, товарищ секретарь. А ты раздуваешь дело из-за оплеухи ради того только, чтоб набить цену себе и всему разбирательству, чтоб показать свою бдительность, чтоб представить эту оплеуху закономерным следствием моей политической незрелости и взвалить на меня все смертные грехи. Пойми, в свое время за создание лесопилки я был награжден, а за находчивость, которую ты сейчас окрестил спекуляцией, меня премировали и хлопали по плечу чины повыше вашего. Не с того ты начал, товарищ оргсекретарь!

Будь я сейчас на твоем месте, я подошел бы с другой стороны. Скажем, я спросил бы тебя — как можешь ты присваивать себе право называться борцом за нового человека, когда сам ты отнюдь не идеальная личность? Дома нет, жены нет, детей нет. Как можешь ты понять людей, которыми руководишь? Так бы я начал… Правда, товарищ секретарь, в настоящий момент мы оба без кола, без двора. И одному богу известно, как люди слушают нас, если мы не понимаем того, что ближе всего человеку в мирное время: семья и дети! Как можем мы управлять обществом, когда в сердцах наших нет места для его основной ячейки! В этом смысле оба мы одного поля ягода. Поэтому я, как старший и более опытный, дружески советую тебе начать расследование с какой-нибудь другой стороны. Иначе, боюсь, тебе самому плохо придется. Ты еще молод и не очень-то опытен по части допросов. А ведь мы уж не раз отвечали перед парткомиссиями, так что собаку съели в подобных разбирательствах…

Товарищ председатель улыбнулся, наверняка язва или катар желудка не позволили ему от души расхохотаться, погасив его смех в самом зачатке.

— Хорошо, Данила, а ты знаешь, где находишься? — спросил он, прижав кулак к животу.

— В уездном комитете.

— А знаешь, почему?

— Ну, я слышал заглавие протокола. Однако я, товарищ председатель, должен заметить, что прежде всего следовало бы спросить с тебя, почему ты мой десятилетний каторжный труд на благо родины назвал примитивизмом, запугиваньем, тиранией. Тогда бы и пощечина, за которую я, вовсе не из страха, извиняюсь, объяснилась бы. Я заранее знал, что встречу здесь враждебность и полную непримиримость к моим делам и поступкам, и потому заявляю: я пришел не ответ держать, а поговорить о себе. Если, конечно, вы согласны. И когда мы таким путем установим мою вину, ну, тогда бог с вами, делайте, что хотите. В противном случае — нет! И не трудитесь сбить меня с толку громкими словами о требованиях времени… Я стал коммунистом не в угоду обстоятельствам и тогда, когда это было абсолютно нерентабельно. И сидел я, бог мне свидетель, перед комиссиями, у которых из кобуры торчали дула, готовые по-солдатски наложить партвзыскание. А вы по сравнению с ними божьи одуванчики, такие нежные и душевные, что так бы вот и задушил вас в объятиях…

— Товарищ Сека, на сегодня вы свободны, можете идти! Протокол вести не будем. Садись, Данила! Та-ак! Ну а теперь, Данила, скажи честно, как ты мог позволить себе такую выходку?

— Можно закурить?

— Кури. Хочешь нишскую, с фильтром?

Закурили. Товарищ секретарь сделал затяжку, медленно выпустил синий дым и вслед за ним пошел вить нескончаемую нить из обкатанных слов обо мне и о нас, о нем и о товарищах, о товарище председателе и моем земледельческом кооперативе, о моей бороде и грязных рубашках, о моих прегрешениях перед народными массами — с одной стороны, и вышестоящими организациями — с другой. Счастье еще, что товарищ секретарь не начал с первого вражеского наступления, так как в партизанах был лишь с третьего, да и вообще не страдает нашими незаживающими ранами.

Затем завел волынку о нашей социалистической законности и облике коммуниста — современного хозяйственника,

а я все это знаю,

и все мы это знаем,

и все знаем, что все знаем,

и все же говорим. Иную истину, как видно, надо без конца повторять, хотя бы ради тех, кто из ослиного упрямства бравирует короткой памятью. Голосовые связки секретаря жужжат, как далекий пропеллер, нагоняя дремоту; жаль мне его, просто из кожи вон лезет человек, стараясь мое щербатое сознание обогатить логикой и облагородить принципиальной самокритикой. Но я быстро понял, что мы бесконечно далеки друг от друга, что нас разделяет река лет, через которую нам никогда не перекинуть словесный мост, траверс взаимопонимания, по крайней мере на сегодняшний день мне это не под силу,

и я прерываю водопад слов в ушные раковины и пускаюсь бродить по своему духовному муравейнику,

и вдруг —

вот так-так —

утром, проходя по главной улице, в сквере перед гостиницей я увидел женщину… Коричневая дорожная кофта, два чемодана, пухлая дорожная сумка, на голове белградский платок, до боли знакомый профиль. У меня даже под ложечкой заныло.

Кто она?

Неужели?

Да нет же, у моей маленькой конторщицы светлые волосы, она ростом пониже, да и живет здесь, в городе, чего ей стоять с вещами в гостиничном сквере?

Неужели?

Нет, Дара шире в бедрах, да и те двое суток, когда я гулял по Илидже и Паламам и спустил двадцать тысяч кооперативных динаров на позор себе и своим сединам, эти двое суток не только не отшибли у меня памяти, а, наоборот, настолько обострили ее, что я бы вздрогнул, как кассир, услышавший во сне звон тюремных ключей. Значит, не Дара.

И не Даница.

Даница ведь черноволосая и высокая, мне под стать, ой-ей-ей, где она сейчас, муж — аппаратчик, дети пошли, как муравьи…

— …я думаю, товарищ Данила…

а я как раз ничего не думаю, товарищ секретарь, я только слушаю, как капают минуты, горячие, словно вар, я знаю, чем все это кончится, и уж думать про вас забыл. А та женщина сидит у меня где-то под ложечкой…

— Извини, товарищ Данила, но ты должен понять, что твоя выходка имела и политические последствия, не говоря уж…

Да, товарищ секретарь, лучше уж не говорить, лучше, благо все мы без шапок, минутой молчания почтить мое членство и разойтись. А то и раздавить бутылочку — по нашему доброму старому поминальному обычаю! Ладно, расстанемся по-хорошему; при встрече будем дружески здороваться, не важно, что сквозь зубы, ведь справедливость превыше всего! Даже если протокол вопиет раньше осужденного. Вот что я сказал бы напоследок…