Дервиш Сушич - Я, Данила

Я брякнулся за стол и крикнул официанту:

— Позови-ка моего коллегу, беспартийного директора! — и принялся втолковывать ему, что ежели мы с его директором оба беспартийные, это еще не значит, что я забыл, как он со своим зеленым легионом устраивал нам засады, и что я и сейчас еще, если только выложу прокурору все, что знаю, могу отправить его лет на десять для моральной и идеологической переподготовки в какую-нибудь обнесенную каменной стеной колонию. Но сегодня я добрый и раскисший от слез и потому всем беспартийным на белом свете прощаю все грехи, за исключением, разумеется, лиц, повинных в прошлых и будущих войнах и резне.

Официант терпеливо выслушал, потрепал меня по плечу, должно быть, он тоже принадлежал к числу тех, кому я что-то простил, удалился и ровно через минуту принес мне жаркое, литр воды и две пачки «Моравы».

— Вот, братишка, тут все, что ты заказывал!

— Разве? — удивился я и взял вилку. Но только я откусил хлеба, как увидел ту женщину,

и, о, господи, уж не галлюцинация ли это? Женщина, которую я видел утром, все еще сидит. Не отрывая глаз от привидения, я проглотил неразжеванный кусок хлеба и выпил полстакана воды в надежде, что оно исчезнет, как только утроба моя начнет переваривать еду. Однако привидение и не подумало развеяться или исчезнуть. Ничего подобного, оно все больше сгущалось, превращаясь в милый, давно забытый образ.

Женщина некоторое время выдерживала мой взгляд и вдруг отвернулась. Я заметил, что привел ее в волнение. Вот она снова взглянула на меня и, видно, неприятно пораженная тем, что я по-прежнему пялюсь на нее, опять отвернулась, задвигала под столом ногами и забарабанила пальцами по скатерти.

Я бросил свой обед, вскочил и — вытянулся перед ней.

— Малинка! — тихо сказал я.

Она посмотрела на меня, как на бессовестного наглеца — с беспокойством, недоумением и неприязнью. И огляделась по сторонам, как бы взывая о помощи к трезвым. Однако все же постепенно возобладало любопытство — откуда я знаю, как ее зовут? Она мучительно старалась узнать меня или придумать какой-нибудь способ вежливо прогнать меня от столика.

— Скажи мне только, ты Малинка? Больше мне ничего от тебя не надо.

— Да, я Зора Максимович, прозванная Малинкой когда-то давно… в одном батальоне.

Я повернулся и потопал к музыкантам. В этот воскресный день они нежились на солнышке и только временами брались за инструменты — лишь бы не говорили, что они ни за что получают жалованье да еще даровой стол и квартиру в придачу. Я схватил за пиджак аккордеониста, скрипача — за жиденькие бицепсы и потащил их… опрокидывая на пути столики… Ну и пусть летят, сейчас мне не до них! Я приволок музыкантов к столику Малинки и крикнул:

— Для этой дамы, в честь ее приезда в наш вшивый и занюханный уезд, сыграйте «Гей, славяне!».

Капельмейстер заартачился, аккордеонист пригрозил сделать из меня отбивную, я кого-то саданул, прибежал официант и, не решаясь вступать в неравный бой, залебезил передо мной — сядь, мол, ради бога, он сам упросит их сыграть. Откуда-то появилась чернявая женщина с мешками под глазами, вероятно, от застарелого сифилиса, зашипела мне в ус, дескать, я не знаю, как это мне дорого обойдется… В конце концов я вышел из себя, схватил стул, поднял его и крикнул:

— Будете играть наш и польский гимн, свинячьи рожи? Хотел бы я посмотреть, родился ли на сербской земле такой, кто не послушается моего приказа!

Вижу, по саду бежит официант, за ним — два милиционера, один — в чинах, второй — с резиновой дубинкой, официант на бегу распаляет их служебный гнев, милиционеры приближаются, я готовлюсь к кулачному бою.

И вдруг один из них, тот, кто в чинах, раскинул руки и бросился целовать меня — ну точь-в-точь как мы обнимались и целовались в сорок пятом, разумеется, те, кто, благодарение богу, остались целы и невредимы. Старшина Стаменко, коновод в моем батальоне, лучший и храбрейший коновод на свете, хлопал меня по плечам и что-то кричал. Я стал разбирать слова, только когда он перешел к делу.

— Что случилось, товарищ командир? Что за нелады у тебя с общественным порядком?

— Смотри, Стаменко! — кричу я. — Ты узнаешь эту женщину?

— Не-ет… Имею честь представиться, старшина Стаменко Митрович, начальник здешнего отделения милиции.

— Это Малинка из третьей роты!

— Малинка? Неужто ты?..

— Она самая. И я приказал этому собачьему отродью в честь Малинки сыграть «Гей, славяне!», а они, видите ли, не желают!

— Зачем же, дружище, гимн? Гимн исполняют на высшем уровне!

— Стаменко, а бывает уровень выше ротной санитарки? Той, что шла вместе с нами на фашистские бункеры, перевязывала раны, поддерживала нас, мужиков, когда мы падали от усталости на дорогах, по которым она, кстати, шла вместе с нами! И опять же, иногда рожала в лесу будущих героев… И никому не жаловалась. Ни парткомиссии, учинявшей ей допрос, когда она была в тягости, ни комиссарам — ведь о любви на войне говорили мало, ни собесу — тогда его еще не придумали. А теперь скажи мне положа руку на сердце, есть уровень выше ротной санитарки?

— Между нами говоря, товарищ командир, нет! Нет, черт подери, ничего выше наших женщин на всем белом свете нет…

— Так почему они не играют?

— Ты не заплатил, — вякнул капельмейстер.

— Врешь! — вскипел я. Маленький цыган, испугавшись моих кулаков, потемнел в лице и отскочил в сторону. — И представь себе, Стаменко, они хотели избить меня. Скажи-ка им, Стаменко, какой у меня удар. Помнишь, как я воеводу огрел оглоблей промеж лопаток? Доктор так и щелкнул пальцами. Каюк! Так-то, брат. Лучше пусть сыграют!

Стаменко повернулся к музыкантам, заложил руки за спину, прочистил горло двумя-тремя «гм-гм» и начал речь:

— Товарищи музыканты, что за паника? Панике не должно быть места в нашей стране. Никто не посягает на вашу гражданскую свободу и неприкосновенность. Но уж коли вы по забегаловкам бренчите всякую мещанскую белиберду для разных подонков, то отчего бы вам не сыграть «Гей, славяне!»? Сыграйте, от души вам советую, не выводите меня из терпения, не то не придется вам больше пропагандировать ваши отсталые песенки из репертуара вчерашних буржуев и бегов, которых вы тут по вечерам ублажаете. Играйте! Играйте, или я попрошу предъявить разрешение на июль месяц сего года!

Мы прослушали гимн, вытянувшись по стойке «смирно».

Малинка — растерянная, в полном отчаянии. Никак не поймет, что же тут происходит.

— Свободно? — спросил я.

И пока Стаменко выпроваживал музыкантов, успокаивал официанта и исчезал из моих органов чувств, я как можно учтивее сел за Малинкин столик.

— Вы мне объясните наконец!.. — сердито прошептала она.

— Позвольте представиться. Данила Лисичич.