Дервиш Сушич - Я, Данила

Малинка шмыгает носом, вижу — годами никто за ней не ухаживал. Забыла даже, что это такое. Загрустила по своей ушедшей молодости. Но грусть-тоску скоро побороло любопытство, растревоженное женским тщеславием. Она жмурилась, выпрямлялась, искала все новые и новые подтверждения моим словам, с особым тщанием проверяла, правду ли я говорю: может, надежда, какую я в ней заронил, всего лишь выдумка учтивого спутника, милосердие старого боевого товарища или обычная лесть завзятого бабника. Она беспрекословно выполнила все мои указания, посмотрелась в зеркальце и в мои глаза. И — поверила.

Довольная первым успехом, она прислонилась головой к моей груди. Я продел руку у нее за спиной и поцеловал ее в темя. В мягкие и густые волосы, пахнувшие хорошим мылом и свежими садовыми цветами.

— Данила, а я-то думала, что все кончено.

— Душа моя батальонная, будь я помоложе, то уж сумел бы тебя убедить, что все только начинается.

Она взглянула на меня снизу. В крупинках смеха показалось юное создание, бабочка и чаровница.

— А ты не боишься, что кучер обернется?

— С божьего благословения и с твоего соизволения я бы не стал обращать на него внимания. Помнишь длинного Радивоя? Он как-то рассказывал — гулял он раз по Яхорине с одной девушкой из конвойного батальона при штабе дивизии. Всю ночь бродили и все умные разговоры разговаривали — революция, государство, колхозы, качество и количество. Начало светать… Тут мой Радивой не вытерпел… «Слушай, — говорит девушке, — хватит с меня теории, давай-ка к делу!..» А она смеется: «Наконец-то, а то уж я думала, тебя ранило куда-нибудь пониже живота!»

— Чепуха, Данила, все это ты сам придумал!

— Ей-богу, нет!

— Погоди, я сяду поудобней. Так! Знаешь, мне так сейчас хорошо… Данила, давай немножко помолчим. Слова мешают…

Дорога поднималась в гору. Лошади шли шагом. Темень накрывала нас словно черным плащом. Я попросил кучера остановиться у трактира на перевале. Умоемся, мол, и отдохнем у источника. Пусть задаст лошадям корм и подождет нас. Когда мы вышли из фаэтона, я сунул ему в руку двести динаров:

— Ты уж не подгоняй нас, обожди, пока сами придем.

На это он, видно умудренный опытом, обретенным в разъездах с работниками учреждения, которому принадлежал фаэтон, деловито сказал:

— Гуляйте хоть до утра, товарищ Данила. А хотите, отведу вас к одному приятелю, комната чистая, и сама сыра земля ничего не узнает!

Я ласково похлопал его по плечу:

— Молчи, старый греховодник!

Он накрыл лошадей попонами и отправился в трактир.

Я взял Малинку за руку и повел по дороге к источнику. Она посетовала на свои замлевшие ноги. Я, как человек учтивый, к тому же старый друг, взял ее в охапку и понес, она обвила мне шею руками. Подле шумной струи я опустил ее. Она сняла жакет и стала умываться, стараясь не замочить ног, а я смеялся — забыла наша партизанка, как умывалась в горных ключах. Она наскоро причесалась, накинула на плечи жакет и, вся дрожа, приникла ко мне.

— Ой, как свежо в горах!

Я вывел ее на лужайку над источником.

Сидим мы и слушаем, как бежит по жилам кровь и как рождается в горах ночь. Разогретые сосны заливают нас морем запахов. Сквозь клейкий смолистый воздух пробивается ветерок. Малинка прильнула ко мне. Молчим… Я опасливо откидываю ей голову и медленно и нежно целую ее. Губы ее встретили меня с непреклонной твердостью сопротивления. Затем дрогнули, раскрылись и задвигались призывно.

Я шептал ей все ласковые слова, которые хотел и не сказал мой батальон во главе со своим командиром, целовал ее за всех, кто погиб, так и не дождавшись желанного поцелуя. Прижимал ладони к твердой и гладкой груди и, не дыша, следил за тем, как ее спокойное и словно бы удивленное тело постепенно оживает, сбрасывает с себя спячку и начинает взволнованно метаться и вздрагивать. Пробуждается жизнь под пеплом печали а забвения.

Я потянулся к застежке на ее поясе. Она прижалась ко мне и зарыдала. Я, добрая душа, сел, держа ее на руках. Она все еще плачет, дрожит всем телом и все теснее приникает ко мне. Я ласкаю ее, утешаю безмолвными речами. Она рыдает, стараясь увернуться от моих рук, хочет что-то сказать, но рыдания заглушают слова.

Я быстро встал. Хоть я и беспартийный.

Надел пиджак, помог встать Малинке. Надо спускаться на дорогу, но обоим не хочется уходить отсюда. Мать-гора под бескрайним покрывалом мрака, на все четыре стороны распахнувшая в ночь свои окна, шептала нам: останьтесь, ведь нескоро выпадет другой случай так чудесно помолчать вдвоем.

У меня не хватило духу снова усадить ее.

Так мы и стояли, обнявшись в темноте, над усыпальницей сладчайшей возможности. Я взял ее за руку и вывел на дорогу, глупый и гордый, как, впрочем, все болваны, которые сначала откажут себе, а потом кусают локти — вспять уж при всем желании не повернешь!

Оставшиеся десять километров под гору мы проехали довольно быстро. Все же я успел повторить Малинке прежние свои распоряжения, правда, уже в сжатой форме. И должен сказать, упали они на благодатную почву: в Малинке проклюнулось женское тщеславие, которое, разрастаясь, изнутри разорвет все оболочки и она зацветет, как и прежде. А напоследок пообещал больше не приглашать ее кататься в фаэтоне — найдутся пригожие парни или еще бодрые вдовцы без единой сединки в голове. Не все же ведь до потери сознания заняты перековкой наших старых югославских драндулетов в современные транспортные средства, способные умчать нас в будущее. Иные благоразумно оставили потомству немалую толику национальных забот. Сегодняшний вечер не в счет,

это, милая,

я так, по-товарищески,

чтоб немножко развеять тебя. А что мы чуть не скатились в пропасть, не наша вина. Так уж вышло.

А если и в окружении многочисленных красавцев вспомнишь вдруг своего старого друга Данилу и захочешь посидеть с ним, тряхнуть стариной, пройтись по нашим партизанским дорогам, только глазом моргни, и твой Данила встретит тебя с распростертыми объятьями и со всеми подобающими почестями, включая и «Гей, славяне!». Не бойся, я не стану докучать тебе, как сейчас, к тому времени и я, наверное, как-нибудь устроюсь. Поищу тихую, скромную пристань, без особых затей. Может, иной раз нам и захочется укрыться от глаз людских, аскетически строгих, когда дело касается других, вот тогда и закатимся в разгул, как два старых тоскующих холостяка.

Я замолчал.

Испугавшись тишины, которая могла бы свести на нет нашу попытку вырваться из одиночества, она стала гладить мою руку, лежавшую у нее на поясе, и наугад ворошить былое: когда и где мы встречались, как смотрели друг на друга и о чем разговаривали. Когда показались желтые точечки огней в Виленице, она торопливо досказала остальное: