Дервиш Сушич - Я, Данила

Я бегу в дом, выношу подушки, коврик, усаживаю ее, опускаюсь перед ней на колени, разуваю ее, убеждаюсь, что туфли не натерли ей ноги, и снова в дом — ищу, чем бы ее попотчевать… Как на грех, ничего нет! Кроме свежей воды и сигарет. Она засмеялась было над этой разительной переменой во мне, но вдруг осеклась и торопливо сказала — какая жалость, что я собрался уходить. Я тут же успокоил ее, что могу и не уходить.

Она приехала в Лабудовац за справкой.

— …о трудовом стаже, товарищ Данила!

А я должен ее подписать. Роясь в архивах, она опоздала на автобус, придется теперь ночевать в Лабудоваце.

— Ночуй у меня! — говорю я по-отечески строго.

Она мудро прищурила один глаз:

— Вы забываете, что я замужняя женщина!

И давай щебетать о своем добром муже, он, правда, немного скучноват, что поделаешь, замучили собрания да заседания, но, как бы там ни было, он дивный человек, едет скоро лечиться, что-то у него, извините, с простатой, а я на это время поеду к его родным, в Банат, там у него мать — уже слепая старушка, и сестра-вековуха, обе — чистые ангелы, сноху разве что на руках не носят…

Муж, знаете, не пьет, не курит, мебель купили, словом, устроились отлично…

Мы оба служим, работаем с семи до двух, он после обеда опять уходит, видимся только вечером, я ему готовлю чай, он читает, я вяжу, все молчком да молчком, иногда только переглянемся,

вот, собственно, и все…

— А вы подпишите мне справку? Ах, нет авторучки? У меня есть. Жаль, надо возвращаться, темно уже, а здесь так чудесно… пахнет золототысячник…

— Никуда ты не поедешь на ночь глядя. Вон комната. В нише чистое белье, перестели постель, одеяло новое, еще непользованное, ложись, пожалуйста, а я пойду… в клеть или к соседям.

— Не важно, где вы будете, со мной или в клети, все равно пойдут пересуды, а муж у меня ужасно ревнивый… Я уж не раз ревела из-за этого.

— Не беспокойся! С тех пор как меня сместили, кошки и те обходят мой дом стороной.

— Я вам привезла настоящую сливянку. А курицу я изжарила на дорогу, но даже не притронулась к ней… Можем вместе поужинать, а два яблока вам на утро… Хотела подарить вам галстук, но ведь вы не любите, когда вас что-то душит, вот я и купила запонки… Нет, не отказывайтесь, ведь у меня нет никого, кому я могла бы что-нибудь подарить. Пожалуйста!

Она пошла в дом, сказав, что хочет умыться. Я слышал шлепанье ее пяток в прихожей и в комнате, а в ушах звенели слова: «Я купила вам запонки… Нет, не отказывайтесь», потом из дому донесся шум и звон, и меня ожег невыразимый стыд. Что она подумает, увидев мой холостяцкий свинарник, крошки, грязную посуду, непроветренную постель, разбросанное повсюду белье, кучу золы возле холодной печи!

Она долго не возвращалась… словно не решаясь выйти. Наконец встала на пороге, за моей спиной.

— Ужин готов! Прошу к столу!

Она была прелестней света и тепла, которыми наполнила комнату, и я ел и пил, не сводя с нее глаз, умирая от страха, что она уйдет и во мне и в моей унылой берлоге снова воцарится пустота. Она не захотела сесть напротив, а села плечом к плечу со мной, благоухающая, добрая и простодушная. Плечо мое цепенело и сладко ныло от боязни потерять близость ее плеча. Ловко орудуя ножом и вилкой, она расправлялась с куриной ногой. Я нагнулся, поцеловал ей руку и поднес к ее губам стакан. Она не хотела пить, две-три капли упали ей на блузку, но я не сдавался… Она отхлебнула. И даже не поперхнулась. Будто глотнула простой воды. Я налил еще. Половину выпил я, половину — она. Потом она выпила сама, быстро и спокойно, словно молоко.

Пустую литровую бутылку я вышвырнул в окно.

Спотыкаясь, нетвердым шагом она прошлась по комнате.

— Я, пожалуй, лягу… устала. А вы не уходите, умоляю вас, я ночью просыпаюсь от собственного крика, кошмары мучают, я одна боюсь… Не знаю, отчего это, но с тех пор, как я вышла замуж, по ночам на меня находит безумие. Я погашу свет — переоденусь, или… пускай горит, какая разница!

Она раздевалась, небрежно бросая на стул свою одежду. Раздевшись, накинула на себя что-то легкое и воздушное, как дыхание, не глядя подпоясалась белым шнурком и встала передо мной. Босая. Хмельные ноги заносят ее то туда, то сюда, и кто-то невидимый так и тщится подогнуть ей колени. Медленно, несмело запустила пальцы в мои волосы и шепнула:

— Добрая душа!

Она приняла меня с недоумением, стараясь, однако, привыкнуть к моим бокам и плечам и защищаясь от их грубости нежными стенками ладоней, сдерживающих мое нетерпение. Больше, чем во мне, она нуждалась во внимании и защите, и я извивался и съеживался, только б не обмануть ее надежд и своего отцовства, пусть грешного и названого. Она дышала у меня под подбородком, наши ноги сплелись,

я терял рассудок,

дрожал, как побитая собака,

я помнил, как однажды на грузовике среди воняющих нафталином тюков с одеждой для неимущих, я лежал подле этой самой женщины и тогда едва усмирил в себе быка, не позволив ему порвать рогами шелковые нити нежности и скатиться в горячие долины плоти. И тогда она звала, правда, по-другому. Сейчас, пьяная, она не дыша слушала наше молчание, ладони ее прошлись по моим ребрам… Я заранее угадывал начало каждого ее движения. Вот она соскользнула с моей груди, легла навзничь и выдохнула:

— Ведь я ради тебя приехала!

Я пошел по ровному полю на женский зов, удивляясь отсутствию препятствий как во мне, так и вне меня.

Она молчала, пока не убедилась, что я, несмотря на свои внушительные мускулы, нежный и деликатный ухажер и что даже в самые самозабвенные минуты любовной игры ей нечего бояться грубой силы, о которой говорит вся моя наружность. Губы ее убежали куда-то за мое ухо. Хрупкое тело, выйдя из безмолвной настороженности, пришло в движение и принялось за шалости, которые людская злоба назвала бы ремеслом, но я объяснял их детской непосредственностью, с какой этот мудрый ребенок ищет новых форм игры…

…а губы за моим ухом тем временем шептали:

— я врала,

я наложу на себя руки,

он, негодяй, сразу после свадьбы стал мучить меня, несколько невест с досады, что я отбила у них жениха, начали рыться в моем прошлом и распустили про меня слухи… а он все пристает ко мне, допытывается…

а с октября сорок второго до мая сорок четвертого?

а с мая до освобождения Белграда?

а где ты была, когда Данила Лисичич подобрал тебя на Башчаршии?

Данила, милый, сил моих больше нет, он заставляет меня пить, а потом, пьяную, допрашивает, хочет, чтоб я призналась, что была проституткой, что отдавалась всякому, за деньги,

мама у меня была официанткой, а брат торговал опиумом при немцах, ну и, не скрою от тебя, продолжал это дело и после войны, но его посадили… и, я уже говорила, убили при попытке к бегству. …у меня никого нет, а ты знаешь, каково это, когда нет никого близких, а чужим довериться боишься, боишься козней, гадостей, подвохов,