Дервиш Сушич - Я, Данила

Я любезно попрощался, хотя весь кипел от гнева. Но уже в коридоре поднял палец: спокойно, старина! Вспомни — трезвый, обходительный, сдержанный господин, излучающий умиротворение и уверенность в будущем. А ну-ка растяни пасть и улыбнись! Не съехал ли случаем набок галстук? Так!

И какое тебе дело до желудочных, нервных и прочих заболеваний человечества! Не Думай о нем, как оно о тебе не думает. Завари-ка себе в горшочке мяту или ромашку и оставь проблему смертности в мире в покое! Одышливая цивилизация, не обессудь! Виноват Никола-председатель!

О, горестные дни, отравленные капающим с небес ядом!

Если б хоть Малинка была рядом!

Дай-ка поищу ее. Может быть…

И я, забыв про все на свете, забегал по учреждениям, заставая служащих за самыми разнообразными занятьями — кто завтракал, кто глазел в окошко, иные играли в пуговки или дремали. Но в конце концов я застыл в дверях. Малинка сидела за столом. На краешке стола покачивался молодой агроном. Малинка вскочила, повисла у меня на шее и чмокнула меня в подбородок.

— О! — ревниво произнес агроном.

Она ухватила меня за лацканы пиджака.

— У, бессовестный! Столько времени… а ты даже не спросил про меня.

— Погоди, я же…

— Ни слова! Не видишь? — Малинка отскочила в сторону, расправила юбку и завертелась на месте. — Смотри!

Я даже протер глаза, потому что все еще не верил им. Передо мной порхала другая Малинка, скинувшая с себя, вчерашней, лет пятнадцать. Белая нейлоновая кофточка, сквозь которую просвечивают плечи и руки, юбка с таким обилием складок и красок, словно это знамя еще не существующего государства Красоты, высокие каблуки, прическа расцветающей юной девушки, длинное изящное ожерелье, искусно завязанное на груди. Я просто ошалел. Вдоволь накружившись, она вдруг замерла на месте и спросила:

— Ну как?

— Великолепно.

— Миле, выйди! — сказала она агроному, ровно ребенку. — Мне нужно поговорить с Данилой.

— О! — снова произнес агроном и попятился к двери.

Малинка прикрыла за ним дверь, подбежала ко мне и опять повисла у меня на шее.

— Я уж заждалась! Скажи, я такая, как ты хотел?

— Ага! Дай… посмотрю!

— Э, нет. Руки убери!

— Да, здорово.

— А теперь скажи, почему ты не приходил. Знаешь ведь, где я живу. Сегодня вечером?

— Да ну! — Я озадаченно почесал за ухом. — Значит, к тебе домой? Прекрасно. Ужинать? Можно. И ночевать? Ласочка моя, но ведь тот, кто только что вышел, лучше меня. Ну зачем пощечина? Смотри-ка! Я пошутил, а она уж и в слезы. Ладно, ладно, приду. Конечно, ни одна живая душа не увидит. Погоди! Пройдись к окну и обратно! Нет, не надо меня обнимать, а то эти добропорядочные граждане бог знает что вообразят. И усы я еще не подкоротил. Значит, до вечера. Эх, брат, а ведь я уж чуть было не убился с тоски.

Я вышел на улицу. Вернее, выскочил на одной ножке, подобно мальчишке, получившему неожиданно двадцать динаров. А там день раскинул свое белое полотно, промыл людям глаза и сердца, наново покрасил горы, разбросав там и сям красные крапинки, за каким-то забором вызвал детский смех, подмел и вымыл небо и лишь по краям оторочил его прозрачным шелком, сотканным из легкого тумана. День — благословение небес!

Я остановился.

Смеюсь.

— Милок, а вчерашняя ночь?

Что вчерашняя ночь? Брось философствовать! Ночь как ночь! Ну нашло на человека отчаянье. Будто уж современному гражданину и потужить чуток нельзя да подумать о свинце или каустике. А теперь все устроилось. Я живу в городке, осветившем мою жизнь радостью, в тихом боснийском поселке, общинном центре, можно сказать; живут здесь и другие граждане, все они пьют, едят, спят, целуются, дерутся, кой-чего делают, о них уже два раза в газетах писали; есть здесь школа, читальня, дважды в день приходит автобус, жители читают газеты и слушают радио и на всех выборах до скончания века будут голосовать за нас.

Итак, день, как видишь, из важнейших нитей соткан, весь в серебре и в светлом бархате.

Будь счастлив!

Вечером — к Малинке.

А сейчас — в лавки, как тебе приказано. Лавки, товарищ Данила, дело нешуточное. И ты обязан их ценить, хотя, говоря по правде, ты бы все их, не задумываясь, сжег. В них по старинке вытягивают у граждан то, что им же потом возвращают в виде различных подачек. Дашь, к примеру, рукав, а получишь пальто. А если директор — торговец старого закала, то дашь пальто, а получишь рукав! Итак, кадры решают все. Или так все запутают, что сам бог не разберет, что к чему.

Вечером к Малинке.

Первая лавка.

Жил-был на свете деревенский паренек, который до армии ел отцовский хлеб и исполнял обязанности секретаря молодежной организации в своем селе. Из армии вернулся в чине старшины запаса. На строительстве железной дороги стал командиром стройотряда. Бывшему отличнику боевой и политической подготовки, отличному скоевцу и отличному строителю надо было подыскать работу. Не отсылать же такого парня назад к мотыге и выпасу, от которых проклюнувшие было в нем гражданские доблести мигом зачахнут. И —

а что, если ты, друг, станешь завмагом!

Парень крутой и недобрый. Тип билетера, блюстителя порядка на провинциальных стадионах, дежурного у дверей какого-нибудь закрытого совещания, ревностного слуги, готового в своем усердии спалить дом, лишь бы клопы не кусали жирное тело хозяина… Он встретил меня с недоверием. Ледяным вопрошающим молчанием. Справедливости ради замечу, он попытался улыбнуться, когда я назвал себя. Да только цветы на морозе не распускаются.

Будь моя воля, я бы выгнал его из магазина и поставил сторожем на пороховой склад. Но мне приказано быть кротким и внимательным. То есть молчать. Или, в лучшем случае, выражать свои мысли тихо и спокойно, не оскорбляя ни единого волоска в ухе сего гражданина.

Он ждал аплодисментов — вперед, классовый топор!

Я изобразил улыбку, в глаза напихал бумажной мишуры снисходительности старшего к младшему и начал издалека, стараясь размягчить его и изогнуть его прямолинейные мозги для более гибкого мироощущения.

Он слушал, глядя на меня исподлобья, как жеребец, ожидающий моего приближения, чтоб лягнуть копытом. Прямой. Настороженный. Ощетинившийся.

— Данила, тебя исключили за правый и за левый уклон? Так что ты можешь мне сказать?

— Браво! — воскликнул я и повернулся к двери. — Браво, осел, молодцы и ты, и тот, кто тебя сюда поставил!

А про себя

приставил палец к губам:

молчок!

Никаких слез! Ни гнева! Ни печальных умствований на тему: жил-был на свете товарищ, который сворачивал то вправо, то влево. И если желчь, вернувшись назад, в утробу, вызовет язву двенадцатиперстной кишки или цирроз печени, то утешай себя тем, что ты уж и так зажился на свете, а ведь давно бы мог протянуть свои беспокойные копыта от какой-нибудь подобной хвори.