Дервиш Сушич - Я, Данила

Вечером к Малинке.

Ухвачусь за веревку, брошенную с берега мне, утопающему.

На любовное свидание я пошел так, как с незапамятных времен заведено нашими достославными предками.

Под вечер я отправился в кофейню побритый, наглаженный, отмытый — любо-дорого посмотреть. Все на мне — от шляпы до резиновых набоек — сделано настоящими мастерами. Один мой отец, похоже, не обладал достаточной квалификацией.

Вечером я к Малинке,

начальник хозотдела к вдове Рагиба Мандрича, сапожник Коста — к жене столяра Йоцы, поскольку Йоца сейчас в отъезде — перестилает полы в построенных после войны школах, где уже гниют половицы, на которые пошли сырые доски; Вехид, бухгалтер кооператива, тяпнет свою норму — двести граммов и прямиком на окраину города к жене санитара Муйо, у которого сегодня ночное дежурство в больнице. Так мы, соседи и друзья, к радости наших жен и к своему собственному удовольствию, оказываем друг другу мелкие услуги.

Пока я потягивал кофеек, в кофейню вошло человек шесть-семь почтенных горожан. Наконец в дверях появился агроном, который вполне мог сойти за троих.

— Сервус, Дане!

— Привет!

— Что это ты вырядился, словно на банкет?

— Так, со скуки!

— Дане, а бывший Малинкин муж жив?

— Жив. А что?

— Да так… Знаешь, надоело жить одному. Всерьез подумываю остепениться. Сватаюсь к Малинке, а она хохочет и говорит мне, словно ребенку: «К сожалению, я скоро буду женой другого». Наверное, муж снова зовет ее.

— Возможно.

Смотрю на него поверх чашечки и думаю про себя: «Нет, не жалко мне тебя, голубчик. Даже ревность чувствую. Самому нужна Малинка».

— Ищи, сынок, по возрасту!

— Ее люблю.

— Что поделаешь!

Мы простились. Уже в дверях я услышал, как агроном заказывает ракию.

Во двор к Малинке я пробрался, ровно кот в кладовку. Поступью всех досточтимых и образцовых граждан, которые столетьями делают одно и то же, заквашивая в добродетельных и набожных соседках потомство, которое под фамилией хозяина дома вырастает на счастье и радость официального отца и родной матери. Поступью тех, кому тесна супружеская постель и кто живет в твердом убеждении, что их собственным женам никто другой бока не гладит.

Я пробрался на веранду и, слившись с собственной тенью, положил ладонь на ручку двери. Дверь тихо скрипнула.

Малинка тотчас впустила меня. И заперла дверь.

Посреди комнаты стол, покрытый белой скатертью. Цветы, тарелки, вино. Две рюмки. Прибранная кровать. По высокому изголовью понимаю — подушки на двоих.

Выпили до дна по рюмке крепкой. Она поперхнулась. Кашляет и смеется. Глаза залиты маслом смеха.

Я молча пожираю ее глазами.

Потом сказал здравицу в честь ее красоты и наших общих воспоминаний, указательным пальцем поднял ее подбородок и слегка коснулся усами живых беспокойных губ.

Она отпрянула.

«Ой, что-то подгорает!»

Зашлепала пятками по комнате. Я, как пес, вожу за ней глазами.

Должен признаться, что в своем знании женщин я где-то на уровне неграмотного чернорабочего. И тем не менее я готов биться об заклад, что наряд ее — образец меры, прелестной элегантности, знания себя — явный признак трезвого ума и утонченного вкуса. На груди ослепительно белая скромная блузка с высоким воротником и вырезом, с каким не ходят на собрания общественных организаций, но со спокойной душой входят к начальнику — с документами на подпись. Блузка — шелковая занавеска — вся в обещаниях. Талия перетянута широким черным поясом, на котором как раз под грудью поблескивают жемчужинки на старинной серебряной пряжке. Живой роскошный водопад юбки. Ножки, за которые сластолюбивый араб отдал бы и шатер и верблюда, своей легкой, упругой поступью говорят о сохраненной молодости.

Мои голодные глаза чуть ли не с рычанием крадутся за ней, того гляди, настигнут. А я сижу одеревенелый, элегантный, верный, преданный добряк, который только и умеет, что посылать нежные взгляды.

Да, положение — глупее не придумаешь,

потому что,

после того как молодость моя была израсходована наподобие боеприпасов на скудном пикнике тела, судьба послала мне дар, достойный двадцатилетнего удальца.

Нет, я не просто влюблен, я и впрямь впадаю в детство, я, матерый волк и гайдук, который во исполнение приказа изо всех сил старается быть пристойным и обходительным!

Я забыл Лабудовац, пощечину, парткомиссию, гимн в честь нашей встречи, городишко, торговлю и обнявшую нас ночь. Я, крестьянин, бобыль, стою у озера красоты в тополиной роще, готовый очертя голову броситься в него — на съедение рыбам последствий, даже если у меня не хватит сил выбраться на берег.

Мы выпили.

Я посадил ее на колени.

Она дернула меня за ус.

— Знаю я, толстая Милка говорила, как ты однажды цапнул ее за ногу.

— Мы поднимались по скользкому склону. Я пополз и, вместо папоротника, ухватился нечаянно за ее ногу.

— Ладно, а почему ты подсматривал, когда я купалась в Кривае?

— Боялся, что утонешь.

— Еще что! Боялся! Дане, кроме шуток… ты был какой-то непонятный, большой, страшный и… ужасно наивный. Помнишь, как мы после Зеленгоры сидели у костров над Папрачей? А когда легли… я прижалась к тебе. Ты думал — кто-то из ребят. И спросил: боеприпасов хватит? Я чуть не прыснула. А когда пропищала что-то в ответ, ты вскочил и умчался — будто бы по делу. И на другой день так странно смотрел на меня…

— Это был для тебя, малютка, критический момент!

— Ха-ха-ха, а что?

— Погоди немного, увидишь!

— Молчи!

— Ты меня не знаешь, красавица!

— Я не знаю? Три раза ты был у меня в руках нагишом. Помнишь, тебя ранило на Спрече? Мы с Милкой тебя искупали и перевязали. Ты без памяти лежишь, стонешь, Милка бранится: быстрей, Малинка, чего засмотрелась. Мужик как мужик. Видишь, какой мускулистый и жилистый, выкарабкается, не бойся!

— К сожалению, выкарабкался.

— Что? Тебе со мной плохо?

— Сейчас хорошо.

— Перейдем на диван?

Отодвинули стол с вином. Я сложа руки встал посреди комнаты — жду, когда она сядет. Наконец она убрала посуду и шагнула ко мне. Встала на цыпочки и обняла меня.

— Мой золотой командир! Такая ли я, какую ты хочешь?

Я схватил ее в охапку и понес, она всхлипывает, смеется, плачет, ее пальцы впились в мои плечи, она вся страсть и пламень, жадные губы ищут моих, я бросаюсь за нею на верную погибель в кипящий колодец,

и снова,

о, будь проклято то, чему я не могу найти названия, снова память холодным клинком рубит этот зной, прокладывает в нем ясный ледяной путь, ох уж эта неотвязная память, что служит мне верой и правдой, когда надо и когда не надо. Исключение — первые мгновенья вчерашней встречи с ней. Я помню все, в моей памяти — настоящая свалка фактов, и вымести их из котелка может только сквозняк от девятимиллиметровой пули.