Дервиш Сушич - Я, Данила

Рука потянулась к кобуре.

Он, словно дикий козел, поскакал в дом. Я за ним.

— Скорее, Мурадиф, если мальчик не выживет, разряжу револьвер в твои буркалы.

Жена с перепугу запричитала. Мурадиф дал ей по зубам и рявкнул:

— А ну пошевеливайся, видишь, человек спешит!

Мальчика завернули в одеяло.

Мурадифу и двоим его соседям я сказал, что везу мальчика в больницу. И если кто из Фрковичей попадется мне на глаза внизу, в городе, то пусть прощается и с домом, и с родней, и со своей дурьей башкой.

Затем спросил прямую дорогу через горы и, не попрощавшись, дернул поводья.

Лошадь я повел совсем по другой дороге. Здешние жители и в кромешной тьме научились бить без промаха. Как знать, под какой крышей дремлет смазанный карабин.

Латиф Голяк!

Беговина четырнадцать лет назад.

Восемь утра. Перед домом Эшо сидят по-турецки комиссар Селим и Латиф в крестьянских портах и белой рубахе. Оба курят и о чем-то балакают. Десять утра. Все еще сидят. Говорит Селим. Латиф слушает. В одиннадцать — то же самое. В двенадцать выступаем! Селим сказал мне, что Латиф идет с нами. А чтоб усташи не расправились с его женой, крестьянам объявим, будто бы забираем его в проводники.

В ту ночь мы разбили отряд домобранов [22] Домобраны — солдаты и офицеры, служившие в правительственных воинских частях. . Утром Латиф получил военную форму и винтовку.

Я — командир третьей роты.

Он — боец второй.

На одиннадцатый день комбриг построил все три батальона и приказал Латифу сделать шаг вперед. Обнял его, расцеловал в обе щеки и подарил свой автомат. А комиссар по этому случаю произнес длинную речь.

Латиф Голяк!

На двадцатую ночь мы брали Цапарде. Я видел Латифа перед тем, как стемнело. Он шагал в колонне — красивый, сильный, стройный, удивительно опрятный и без улыбки улыбающийся. Утром — лежит красавец Латиф на бруствере окопа. Автомат разбит. Лоб рассечен. Подле него четыре немца. У одного в руке лопата с налипшими на нее мозгами и прядями светлых волос.

Латиф Голяк, батрак Эшо и Мурадифа!

Дождь припустил, темнота становится гуще. Я оглядываюсь. На седле покачивается белая пирамида. Вот досада, не взял электрический фонарик! Сейчас мог бы увидеть его лицо. Может быть, у него глаза и лоб Латифа? Я замедлил шаг. Лошадь дышит мне в лопатки. Я закурил и, не останавливаясь, спросил:

— Держишься, друг?

— Держусь.

— Не холодно?

— Нет. Вспотел.

— А ноги болят?

— Онемели.

— Скоро приедем. Потерпи!

— Ты иди, я-то выдюжу. Молчу.

Выбираю тропу помягче.

— Тебя как зовут?

— Ибрагим. А тебя?

— Данила. Ты сын Латифа?

— Латифа Абасовича. Я его не помню. Говорят, умер где-то в горах.

— А у тебя есть какая-нибудь родня, Ибрагим?

— Никого.

— И у меня никого.

— Видать, доля нам такая выпала.

— А ты, Ибрагим, знаешь, что твой отец был героем?

— Не может быть!

— Почему?

— Все бы знали. О героях по всем селам слава идет. Вот, сказывают, и Эшо был герой, только, пожалуйста, не говори никому, ведь он воевал против теперешнего государства. А Мурадиф, говорят, был как Муйо Хрница.

— Твой отец был герой почище Мурадифа и Эшо. Я своими глазами видел.

— А почему никто про него не знает?

— И я, Ибрагим, хотел бы это знать.

— Данила, а можно, я расскажу про отца, когда вернусь в село?

— Ты в село не вернешься.

— А у кого же я буду служить?

— Ни у кого.

— А что я буду есть?

— То же, что и я.

— У тебя, поди, свои дети есть?

— Нет у меня детей.

— А жена?

— И жены нет.

— Выходит, мы с тобой одного роду-племени.

— А сколько тебе лет?

— Зимой двенадцать будет.

— Так-то вот, Ибрагим!

— Что поделаешь! А мы скоро приедем?

— Скоро, Ибрагим.

Про войну вроде уже забыли. Но все еще спускаем с гор раненых.

Сырая тьма колеблется на ветру. Лошадь за мной осторожно выбирает место, где ступить. Мною овладевает нетерпение, так бы и схватил мальчонку в охапку и помчался бы с ним скорей в город. Словно внизу меня ждал Латиф Голяк, чтоб спросить… Неужто только меня?

Вот оно как, сын мой Ибрагим!

В приемном покое у меня его отобрали. Санитар Муйо отнес мальчика в ванную. Докторша, стоя спиной ко мне, смотрит в черные проемы окон. Слышу — зевает. Потом тихо приказывает:

— А ты уходи отсюда!

— Как это?

— Пошел вон!

Обернулась. В белый халат вырядился длинноволосый унтер, артиллерист, боксер. Мощная фигура с копной рыжих волос и ногами, которым под силу пнуть заурядного супруга так, что он полетит вверх тормашками.

— Товарищ доктор, скажите, пожалуйста, что с парнишкой? Есть надежда?

— Кажется, я тебе ясно сказала — пошел вон!

— Да, большое спасибо, только скажите мне словечко, и я тут же удалюсь.

— Вон!

— Когда можно навестить его?

— Ты еще здесь?

— Большое спасибо. До свидания!

Помянуть ее родню до седьмого колена, пожалуй, не стоит. Еще завтра не пустит. Впрочем, я принципиально никогда не сержусь на врачей. В одной игле их шприца человеколюбия куда больше, чем в иной широкой груди.

Попытался было пробиться в ванную, но санитар Муйо, слышавший слова докторши, взялся меня громко наставлять, чтоб дошло до ее ушей:

— Ступай, товарищ Данила, посторонним лицам не положено находиться во внутренних помещениях медицинского учреждения. — И шепотом добавил: — Лучше уйди, Данила. Приходи завтра к десяти. Жандарм еще спит.

Мой Ибрагим вылез из ванны. Ни дать ни взять — длинный брусок свежего сыра. Ноги до колен черные, будто сапоги обул.

— Завтра, друг, приду к тебе.

Он мужественно попытался улыбнуться, но из глаз хлынули слезы.

— Не оставляй меня надолго, товарищ Данила, если знаешь, что такое беда для юнака!

Из приемного покоя донесся окрик унтера:

— Этот идиот еще здесь?

— Беги от греха подальше! — посоветовал санитар Муйо.

Идиот, то есть я, на цыпочках удалился.

Когда я вошел, Малинка вешала мокрое пальто на спинку стула, поставленного к печке. За дверью грязные туфли. Волосы свисают мокрыми прядями.

Половина двенадцатого ночи.

Она спешила лечь, но во всех ее торопливых движениях сквозило плохо скрываемое волнение. Она посмеивалась, заставляя меня раздеться, но глаза прятала. Уж не боится ли вопроса — где пропадала до сих пор? Что-то скрывает. Я застал ее врасплох. Сегодня я ей в тягость. И опасаясь, как бы я этого не заметил, она неловко убеждает меня в обратном.

Или и впрямь торопится лечь?

Сижу у печки, босой, в одной рубашке.

Рассказал ей об Ибрагиме.

— А что, если его усыновить? — спрашиваю.

— Как хочешь! Снимай рубашку и в постель! Как ты оброс! И небритый!

— Превосходная комбинация: я — нянька и кухарка, он — сын, иждивенец, школьник. А, Малинка?