Дервиш Сушич - Я, Данила

Малинка,

целуя твои колени, боги нажили б горбы, твоя жаркая плоть, как живая ртуть, переливается под шелком,

я должен бы любить тебя до беспамятства, принадлежать тебе до кончиков ногтей, до корней волос, но — убей его бог, этот проклятый луч холодного света, в котором появляется вдруг человек и говорит резко и ехидно:

«…Все, что ты построил, топором сбито, в каждый кирпич, в каждый взмах мастерка вносил ты нечеловеческую суровость…»

а я, милая моя Малинка, в каждый кирпич, в каждый взмах мастерка кровь свою подливал, штукатурку дыханием своим замешивал, теребил свой ленивый плутоватый народ, выгонял его из берлоги и бранью и кулаком, заставлял его себе же кровать вытесать, подушку сшить и металлическую ложку купить, чтоб у детей не было заедов от деревянных поварешек, черт подери их деревянного бога!

Но что это со мной,

о, небо,

к счастью, ты не замечаешь, что со мной происходит, ты, рыбка, ослепшая от любовной страсти, не смотри, не думай ни о чем, не оглядывайся, вот и я попытаюсь ни о чем не думать,

погоди,

кроме одной ядреной крестьянки, я никогда еще по-настоящему не владел женщиной,

встань,

я хочу видеть тебя всю,

сними это,

и это, погоди, я сам.

и это, та-а-ак!

(ой-ей-ей, несчастный Данила, вахлак паршивый, ты, оказывается, еще и развратник;

послушай, ты, святой богоугодник, чеши отсюда, полюбуйтесь-ка на него, явился — не запылился, а ну убирайся, пока я не…)

Я отключил тормоза.

Сладкая моя Малинка, яблочко садовое, румяное, нетронутое, дай-ка твой старый командир и боевой товарищ, хоть и разнесчастный, но вежливый и элегантный, покажет тебе, что такое мужчина и мужская любовь, а не какие-то там фигли-мигли,

потому что земля наша называется Боснией,

и пусть воздух в ней самый поганый на свете,

предки наши со славой возвращались из любых походов, а за любовь нередко клали головы на плаху, так неужели ж я не пожертвую каким-то там гражданским покоем и, как говорится, личной свободой?

Я пришел в себя, руки наши дрожат от усталости и сладкого смущения. Пьем молча. Без единого слова она, как пантера, прыгнула мне на грудь и начала кусать мои губы, норовя проникнуть в самое мое нутро, потом свернулась калачиком у меня на коленях, бесслезно всхлипывая.

Я пустил руки гулять по белым лугам ее тела и снова стал думать, ибо не могу не думать,

бог мой,

не удивительно, что иные царства гибли независимо от роста производительных сил и борьбы производственных отношений. Удивительно, что иные болваны, вроде меня, всю жизнь держат себя в узде и натягивают ее до тех пор, пока из морды не закапает кровь, и все ради того, чтоб не упасть в собственных глазах. Правда, люди набожные таких прославляют, мудрые — хулят, веселые — жалеют, а бесстыжие обзывают дураками. Все это чушь. Глумление над самим собой и над всем родом мужским. Да, Малинка, клянусь твоими губами!

— Полвторого! — спохватилась она и вскочила. — Быстро в постель! — И затетешкала меня, ровно усатого младенца. Потом погасила свет и пришлепала босыми ногами к кровати. И тут же рванулась ко мне. А я тем временем в глубине своей горемычной души успел пожалеть о том, что в закисшей вековухе зажег женщину — к чему, коли не можешь испепелить ее дотла.

Но вот я ощутил под ладонями шелк и округлости, и трусливого сожаления моего как не бывало, я прижался к ней еще тесней и чуть не закричал,

только подай мне знак, душа моя, я еще мужик хоть куда, силен и крепок, а духовные недуги мы побоку, есть еще порох в пороховницах — ведь вскормили меня и напоили силой не клеклый молочный хлеб, диетический супчик и печенье, а ломоть пресного каравая и добрый кус солонины да баранины, чеснок и каймак и другая пища богатырская. Коли уж сама начала, давай доводи до конца, а устанешь, скажи — я как-никак обязан беречь тебя, жена моя и воспоминание мое народно-освободительное!

Первые петухи запели.

— Малинка, пора уходить.

— Полежи еще немножко! И поцелуй меня! Сюда!..

Локтем я растворил окно. В кронах в саду сонно шелестел дождичек.

— Осень! — вздохнула Малинка.

Луна, старая полуночница! Единственный фонарь на небесной площади! Открой пошире глаза, пошарь по Югославии да подмигни мне, ежели увидишь где-нибудь нарождающуюся коммуну, ежели где-то целина расчерчена котлованами под будущие заводские фундаменты, ежели где-нибудь тянет сыростью и глиной от новой шахты в богатых рудами горах, ежели какой председатель ищет человека из моих краев и с моим характером! Я дышу полной грудью только на быстринах больших задач и строительства. А так — сознание мое плесневеет и тухнет на спертом воздухе свершенного. Скажи мне, луна, ведь только твой свет еще не охвачен всякой там аккумуляцией и прочими затеями, скажи: есть ли где-нибудь место для моей души?.. А я, как аллах в Коране, клянусь смоквой, маслиной и горой Синаем, что не стану ни на кого сердиться и подымать руку. Скорее устрою себе логово на том свете.

Что с тобой подеялось?

Ведь ты всегда умела приголубить меня и успокоить! А сейчас и сама нюни распустила. Льешь какую-то иссиня-белую световую сыворотку на черное брюхо глухой ночи. Уж не свалились ли и на тебя какие-нибудь личные проблемы?

Скажи, я так больше не могу.

Надо решать — уезжать из Виленицы или оставаться. Будучи демократом, я призвал все свои мысли на совет. Они прибывали в опанках и в сапогах, с револьверами на ремне, в длинных крестьянских портах и в отутюженных брюках, мудрые, глупые, расплывчатые, идейно выдержанные и реакционные, улыбчивые и слезливые, партийные и беспартийные, подходили, выстраивались, ускользали, проходили, исчезали и снова — бесплотные, как призраки, подавали голос из подполья сознания… Я кричал на этот тихий содом:

— Стой, дурачье! Разве так приходят, когда я играю сбор! Эй, меня еще не объявили в газетах врагом народа, и вы не мои друзья, чтоб в таком случае отвернуться от меня! Сбор, стройся по значимости и идейной чистоте! Эй, куда вы?

Разбежались.

Девятая ночь, как я не был у Малинки. Она звала меня, искала по конторам. Но я ускользал. Хоть убей, не знаю почему. С ума схожу по ней, но что-то удерживает. Нежелание ли привязывать ее к своей старости? Или колдовская страсть к самоотречению? Или тошнота при мысли, что меня засосет это обывательское болото?

С горы, где я разговаривал с луной, я спустился в город. В кофейне — полупьяный агроном пригласил меня за свой стол.

— Дане, посоветуй!

— Что?

— Она не прочь выйти замуж, да только не за меня.

— Я, сынок, в этой игре ни бум-бум.

— Она все сводит к дружбе. Я знаю женщин, Данила, но это что-то слишком сложное. Никак не раскусить.

— Плюнь на них, женщины любят водить за нос.