Дервиш Сушич - Я, Данила

— Пошел вон!

— До свидания, товарищ председатель.

Пес шелудивый!

Я пошел к желтому заму. Выложил ему все. Мудрый визирь мудро от меня отделался:

— Товарищ председатель уже получил выговор за подобные фортели с магазинами. Собственно, я помог ему удержаться на поверхности. А ты, Данила, заканчивай обследование и не спорь с товарищем Николой. Всему свое время.

— Есть!

— Извини, мне пора на собрание.

— До свидания!

Я опрометью бросился вниз по лестнице. Малинка кричит мне вслед. Хочет понять, почему я не пришел. И, конечно, решит, что я удираю от нее. Но это не так. Просто я мчусь к секретарю комитета, чтоб он спас меня, пока я не наложил на себя руки.

Из спальни вышла заплаканная жена. В руках у нее таз с кровавыми платками и полотенцами.

— Чуть живой! — говорит она сквозь слезы.

— А где все? — вскричал я. — Почему не везут в больницу? Где это наша медицинская служба, которая излечивает всякую потаскуху и всякого урку, а секретаря не может… — Я и забыл, ради чего пришел. — Почему ты сама не требуешь?

— Да ведь обещали… договориться в Белграде.

— Давай телеграмму!

— Кому?

Да. В самом деле, кому? Погоди!

Я поднял на ноги совет и комитет. Раздувая ноздри, примчались четыре члена комитета. Спустя четверть часа я вошел в кухню. Из спальни доносились напряженные голоса…

— Нет, не согласен. Шоссе должно пройти под косой, а затем — по долине. А мост — через поток.

— Ни в коем случае! — кричит секретарь. — Шоссе пойдет через горы, свернет на Вршане, а оттуда мы поведем его к месту, где будет строиться мост. Ведь наши плантации раскинутся восточнее Вршане… Ей-богу, вы ничего не смыслите в комплексном решении проблемы. Есть же и политический аспект… О-ох, хоть бы немножко подлечиться!

Тут я, Данила, бессилен. Тут бы надо появиться светловолосой девочке с косичками. И прогнать их от имени всех детей, чьи отцы сгорели на работе. Сгорели дотла, и их никто детям не заменит.

Собес?

Внимание общества?

Ерунда! Даже самой благородной администрации недостает таинственных нервных центров отцовской любви. Не было еще случая, чтоб хоть один ребенок назвал папой какой-нибудь протокол или приходо-расходную книгу.

Секретарь партийного комитета настоял на том, чтоб принародно обсудить работу торгуправления. Зам. председателя взялся вести собрание. Председатель ушел на больничный.

Спортивный зал стал наполняться за час до собрания.

Люди, право, забавнее повестки дня.

Молодой завмаг!

Товарищи,

я признаю,

я не проявил должной бдительности, позволил тем самым контрреволюции запустить лапу в народное достояние. Я признаю свою вину и требую принять ко мне строжайшие меры. Мне бы хотелось поподробнее остановиться на этом вопросе, чтоб это было занесено в протокол. Я считаю, что проверенные незапятнанные кадры надо учить, чтоб они во всем превосходили классового врага.

Он прекрасен в своем гневе. В химии его ума бушуют ураганы перемен. Огромный опыт сжимает кулаки.

Авдан!

Неподвижный профиль с огромной массой носа, устремленного вперед.

Эхма.

Так-то оно.

Чудно́ скроен и сшит этот свет. Сегодня человек наверху, завтра — внизу. И каждая ночь жереба, только не знаешь — чем. А утром слышишь, как глашатай кричит — у того-то и того-то погасла свеча жизни. И сколько еще в этой убогой Виленице переменится директоров и начальников, боже правый, и найдется ли среди них хоть один, кто просидит хотя бы пятилетку у государственной кормушки! И долго ли нас здесь продержат? Не дали вздремнуть после обеда, а мне грош цена, ежели я не сосну, грош цена, и все тут!

Светозар Светозаревич, третий завмаг, которого сегодня не склоняют.

Румяный гражданин в расцвете сил, брат двух погибших партизан, он выполняет двенадцать общественных нагрузок, начиная с секретаря общества «Друзья детей» и кончая председателем добровольного общества пожарников. Чистое воплощение здоровья. Счет дружбе не мешает. Уважение каждому, кредит — никому. «Добрый день!» — и председателю и живодеру Смайлу.

И сон, полный конструктивных сновидений.

Профиль его не говорит ни о чем. Он знает порядок и терпеливо ждет, когда ему дадут слово.

Так молчание рисует характеры.

Те, кого сегодня склоняют, прячут лица. Их молчание совсем иного свойства.

Малинка повернулась правой щекой. Потом — левой. Ищет меня. Я согнулся — будто под тяжестью проблем. Не нашла. Как только затылок ее успокоился, я встал и, ввинчиваясь в плотные ряды тел, выбрался из зала.

Первого часового у двери больницы, санитара Муйо, я подкупил блоком «Моравы». Утинообразной санитарке с засученными рукавами и с галунами вздувшихся вен на ногах — послал нежнейший взгляд. Она старая, я старый. Наше поколение всегда договорится. Где глазами, где усами. Можно и не сразу. Главное, мы поняли друг друга. Подождем удобного случая. Она пропустила, задев меня боком. И тут же взглядом обвинила в настырности. Старая гвардия!

В три прыжка я одолел лестницу.

Ибрагим в больничной пижаме, по-турецки сидит на кровати. Ступни по-прежнему в бинтах, но слой их заметно убавился. Увидев меня, он отложил книгу и протянул ко мне обе руки. Право, он краше молодого месяца среди звездных гирлянд.

— Здравствуй, товарищ дядя!

Я сунул под подушку гостинцы и сел напротив него. Потом пощупал ему икры и опавшие отеки на лодыжках.

— Для иноходи в самый раз! — сказал Ибрагим и залился смехом.

— Не понял.

— Знаешь, у Мурадифа была одна лошадка — серая в яблоках. Он, бывало, подойдет к ней, пощупает над копытом и скажет: «Для иноходи в самый раз!» От него и пошло по селу — ухватит парень девушку за ногу и кричит: «Для иноходи в самый раз!» Вот и я вспомнил…

— Из Фрковичей никто не приходил?

— Нет. А кому приходить-то?

— Если кто придет, гони прочь… Скажи: если тут же не уберется, я сделаю из него лепешку.

— Не беспокойся, у меня есть перочинный нож.

— Гм! Лучше его не трогай, а то хлопот не оберешься. Ну а как дела с чтением? Вижу — растешь…

Ибрагим схватил открытую книгу и равнодушно пихнул ее в ящик тумбочки.

— Знаешь, принеси мне, если можешь, что-нибудь другое. Здесь все одни киски да мышки. Медвежата и зайчата. А я в Фрковичах ни разу не видел таких кошек, медвежат и зайчат. У соседа был огромный кот. Он крал у Мурадифа цыплят. А мне за каждого цыпленка — колом по спине. Обозлился я, подкараулил его утречком, посадил в мешок, привязал камень и в омут. И часок-другой посидел, пока котина не остыл. А что до медведя, и сам знаешь…

Я как-то не обратил внимания, кто еще лежит в палате. Вдруг в тишине из-под одеяла послышался кашель… Ибрагим шепотом объяснил мне, что тут уже два дня как привезли крестьян — соседей из Дураковичей. Подрались из-за сливы. Оба покрылись с головой и даже носа не высовывают, чтоб не видеть друг друга. Не то — опять кулаки в ход пустят. Вечером один встает и до полуночи курит. Ровно в двенадцать начинает кашлять второй. Тогда первый ложится, а второй встает. Сходит в уборную, сядет и курит до зари. Это его время. Такой у них молчаливый уговор.