Дервиш Сушич - Я, Данила

— За ухом!

— Теперь на шею немножко!

— Слушай, завтра обязательно постригись.

— Ох! — вздыхаю я.

Он быстро одевается. В зимнем пальто, горных башмачках и куньей шапке — ну прямо с шоколадной обертки.

— Поправь-ка шарф! Так! Ну зачем ты надвинул шапку на самые глаза? Ты же не крестьянин. Du bist Beamte, как сказал бы шваб.

Город умер под белым покрывалом.

Мы бодро шагаем по улице.

Загулявшийся пацан тащит сломанные санки и говорит нам: «Добрый вечер!» Две мусульманки ведут за собой целый караван. Отправились на посиделки. Первая несет старинный фонарь в форме пирамиды со свечой. В охотничьей кофейне запотелые стекла. Слышно, как там хлопают по столу картами. Табачный дым, конечно, до потолка. За окном приземистого домика — стук зыбки по голому полу и в лад ему — песня усталой женщины. Колыбельная. А ребенок заливается, словно его распиливают песней.

Зимний вечер посеребрен снегом.

Ибрагим, не поспевая за мной, бежит вприпрыжку. Я вижу лишь кусочек его щеки. Обнял его и увидел все лицо. Он повернулся ко мне и моргает, когда в глаза залетают редкие снежинки. Смеется. Кабы знать, что он не рассердится, так бы и расцеловал его.

Мимо нас проплыли три силуэта.

Ибрагим звонко поздоровался. Все трое приветливо ответили.

— Дядь, а почему ты не поздоровался? Это доктор с женой и свояченицей, тоже докторшей.

— Я плохо вижу.

— Они идут в гостиницу на танцы.

— Наверное.

Чем ближе к окраине, тем протопка становится уже. Ибрагим ухватил меня за руку и забегает вперед, подбрасывая ногой легкий, как пепел, снег. Вдруг он замедлил шаг, задумался и спросил:

— Дядь, а как же вы, партизаны, спали, когда все было под снегом?

— А так — на одно ухо ляжешь, другим накроешься. Бук — крыша, земля — подстилка. Ну а если повезет, набивались в убогие лачуги в каком-нибудь нищем селении.

— Ясно! Дядь, а товарищи тебя любили?

— Ну это кто как!

— А расстрелять они тебя хотели когда-нибудь?

— Гм! С чего это ты взял?..

— Скажи, дядь!

— Да они просто хотели пошутить. Я и сам охоч был до шуток. От кого ты услышал?

— От Малинки.

— Вот как!

— Я два раза ходил к ней на работу. И тот товарищ из совета приходил, ну тот, с которым она иногда сидит в ресторане. Рассказывала-то она не мне, а ему, но я слушал. Один раз они говорили про войну и про тебя, и вдруг Малинка заплакала. Мы заволновались, спрашиваем: что такое? Знаешь, дядь, как неприятно, когда женщина заширкает носом, а ты не можешь ее утешить. Она долго молчала, а потом сказала: вспомнила товарищей, которых больше нет на свете. Дядь, а ты мне так и не ответил, почему тебя хотели к стенке поставить!..

— Сынок, может, ты многого и не поймешь, но я все равно расскажу тебе все, как было. Мы отступали через Звезду. Я был ранен. Под мышкой у меня костыль. На груди — автомат. Полевой госпиталь. И кого там, братец ты мой, только нет! Безусые мальчишки, гимназисты, разные тыловые крысы, пенкосниматели, как мы их прозвали, старики патриоты, и вся эта шатия-братия отирается подле раненых и тифозных как негодные к строю. Оружие у них, однако ж, отменное, обидно даже, что зря пропадает. И тянется это охвостье за госпиталем, и надо отрывать у раненых последний кусок, чтобы их тоже накормить. Охраняла нас рота шестой восточно-боснийской бригады, я знал кое-кого из них, сплошь бедняки бирчанские, с первого дня восстания в партизанах. Парни измотаны, от усталости да голодухи еле на ногах стоят, хлеба не видели целую неделю. И у нас, как назло, ни крошки. Все скормили этим, с позволения сказать, патриотам, которые только и знают, что по тылам околачиваются в ожидании собраний и культурно-массовой работы на освобожденной территории. Тогда, мол, они себя и проявят.

На поляне измочаленный отряд напоролся на немцев. Бойцы залегли и приняли бой. Я своими глазами видел, как командир отделения сделал два выстрела и заснул. А эти прихлебатели бросились бежать, кидая лошадей, оружие и раненых. Тут уж я не выдержал. Скинул автомат, взял в руки костыль да как закричу им. Одному врезал по спине, другому, третьему, кого-то ногой пнул и дал очередь в воздух.

Словом, собрал почти два батальона,

произнес перед ними пламенную речь и приказал:

всем немедля в стрелковую цепь, чума вас разнеси, командовать буду я, а кто вздумает увильнуть, укокошу на месте, как изменника и дезертира. Эй, ты, толстый, на правый фланг, и чтоб твой пулемет строчил без передышки два часа, а ты, с золотым зубом, будешь командовать участком от этого камня до потока, и всем стрелять, черт бы побрал ваш патриотизм и культурно-массовую работу, борьба с фашизмом — это вам не загородная прогулка на каникулах и не традиционный пикник какой-никакой буржуазной партии!

Значит, выступаем!

И повел я их, а за нами бредут повеселевшие раненые. И поторапливают горе-патриотов:

— А ну, тыл, наддай!

Взбодрилась рота из шестой бригады, ну и погнали мы немцев, любо-дорого было смотреть, как они драпали да носами в зеленую траву-мураву зарывались. Оставил я эту шатию-братию на передовой, а командиру роты велел отвести своих на базу, пускай, мол, ребята подчистят все, что найдут съестного, и отоспятся. Дал им двадцать четыре часа под свою ответственность… Только один господин с пятиконечной звездой на шляпе и огромным пистолетом на ремне поверх драпового пальто закричал:

— Товарищ, я не могу позволить так со мной обращаться!

— Какое еще вам обращение? Разве я к вам обращаюсь? — удивился я.

— Этот крик… Мы не…

— Послушай, шляпа, заткнись, пожалуйста!

— Что? Ты с кем разговаривать?

И пошел изрыгать ругательства, конца-края не видать. Обозлился я да как хвачу дубиной этого патриота из какой-то там буржуазной партии. Он мигом вспомнил про дисциплину. На четвертый день вызывают меня в штаб дивизии. Хотят расстрелять за избиение видного буржуазного деятеля и члена ЗАВНОБиГа [24] ЗАВНОБиГ — Государственное антифашистское вече народного освобождения Боснии и Герцеговины. . Мало того, по его навету обвинили меня в том, что я нарушил принцип братства, единства и национального самоопределения, а у меня, клянусь, сынок, и в мыслях такого не было, все он, мерзавец, придумал и сумел убедить товарищей. Приговор — расстрел!

К счастью, подоспел командир роты из шестой бригады, а он земляк комдива, и как увидел меня связанного, во грустях, и как услышал, что и почему мне уготовано, бросился со всех ног к командующему. Ротный не верховодил ни в какой буржуазной партии, и был он не «патриотом», а простым крестьянином, партизаном, коммунистом, вот он и доложил там все, как было на самом деле. А в заключение сказал:

— Я хотел бы, товарищи, чтоб товарищ Данила, когда поправится от ранения, принял у нас батальон. Комбат погиб. Заменил его один парнишка, да только по молодости лет трудно ему, а Данила еще в прошлом году командовал батальоном…