Дервиш Сушич - Я, Данила

Меня отпустили.

После войны встретил я этого «патриота». Отсидел срок за какую-то подрывную деятельность, разошелся с ЗАВНОБиГом. Но тепленькое местечко все же нашел. Устроился заведовать просвещением в одном уезде. Зять у него руководитель местного масштаба. Ну и помогает ему заметать грязные следы.

Вот и вся история, Ибрагим!

— Дядь, а у тебя тоже горячая голова!

— Что поделаешь, сынок. Мы ведь уходили воевать без серебряных султанов на папахах и без серебряных блях на груди, без зурны, без бубнов и шумных проводов толпы. Голодные, босые, ожесточенные бедами. Ели, когда удавалось отбить у врага готовый обед. А если он нас отбрасывал, то бишь если мы всю ночь безуспешно атаковали город, а на заре из последних сил удирали обратно в лес, то не было ни обеда, ни одежды. Лежали мы тогда на мокрых листьях или на снегу, тяжело дышали в красно-синих туманах и ждали, когда прикажут брать другой город или высоту. И у каждого своих горестей хоть отбавляй. И все же, сынок, знаешь, как звонко и задорно мы пели «Роди, год, уродись пшеницей!». А сколько было шуток и смеха! И цветок не забывали вдеть в петлицу, когда проходили через село, где много девушек и где устраивались танцульки. Ведь у смелого человека, когда он, подводя итоги жизни, на одну чашу весов кладет беды и страданья, а на другую — причины для бодрости и веселья, вторая всегда перевешивает, хотя с виду положено на нее меньше. Вот сколько, сынок, я тебе сегодня наговорил…

— Всегда бы так!

— Нельзя, Ибрагим. Привыкнешь видеть одно прошлое, глаза ослепнут. Воспоминания надо держать в дальнем уголке мозгов, чтоб они не мешали видеть завтрашний день. Ну а время от времени извлекай, прочисть свои молодецкие очи… Тогда будет полный порядок.

— Верно!

По нашим лицам скользит мокрый ветер без снега. Ибрагим, понурив голову, держит меня за руку.

Только я отворил дверь, как в набитом зале что-то переменилось. Гул голосов утих. В легкое жужжанье времени врывалась выжидательная тишина. Прожекторы многочисленных глаз направляли на нас малоприятные слепящие снопы любопытства. Мы с Ибрагимом все еще вызывали в городе оживленные толки и пересуды.

Мы быстро протиснулись меж столиков. За нами, выгнувшись дугой, под скрип стульев тянулись взгляды. Когда мы сели, они, точно голодное воронье, набросились на наши лбы, руки, грудь.

Сын замечает, как нас захлестывают грязные воды сплетен, но он привык держать себя в руках. А мне так и хочется покрутить стулом над головой:

— Какого черта пялитесь, так вашу!..

А Ибрагим невозмутимо смотрит им прямо в глаза, и все взгляды один за другим опускаются, отступают, перебираются на другие пастбища, где есть пища для глаз.

Я учтиво поклонился ветеринару и его супруге. Судье и его семейству. Зампреду и его ханум. Доктору и обеим его дамам. Крикнул «Привет!» начальнику милиции, поздоровался с его женой, самым сердечным образом раскланялся с налоговым инспектором господином Матией и огромной его половиной, улыбнулся и поклонился всем, кого мог узнать в клубах табачного дыма… И мне все кланяются и улыбаются. И не знай я нас всех как облупленных, я воскликнул бы от полноты души: «Боже милостивый, до чего добрый и культурный народ! Только что не падают друг другу в объятья!»

Ибрагим четко, без запинки продиктовал официанту наш заказ. Я очень опасался, как бы на нас снова не налетело воронье любопытства. А то ведь кусок застревает в горле. И соус брызжет на одежду. Но тут заверещал аккордеон, точно стая гомонящих соек кинулась на ястреба.

Интерес к нам на время пропал.

Ибрагим пил молоко. Вдруг он нагнулся ко мне.

— Дядь, ты поздоровался со всеми, кроме Малинки и агронома.

— Я их не видел, сынок.

— Третий стол справа. За докторским. Не оборачивайся! Малинка посмотрела на нас и что-то сердито сказала агроному, а он пожал плечами.

— Ну и мы пожмем плечами!

— Как хочешь.

Дважды музыканты пытались вытащить посетителей из-за столиков. Какое там! Никто не желал выходить первым. Первого все меряют глазами с головы до пят, упрекают в нетерпении, невоспитанности, обсуждают, как он одет, как ходит, подмечают изъяны, не видя достоинств, раздевают до последнего.

Аккордеон заливается вхолостую. Всем хочется танцевать, но никто не решается сделать первый шаг. Барышни перемигиваются. Парни потирают вспотевшие ладони. Безразличные ко всему пожилые женщины со скуки дуют губы.

Как всегда,

дочь начальника почты, выпив две рюмки коньяку, вскочила и потянула за собой прилизанного парня с тонкими, как скалки, ногами. Жены и вековухи переглянулись: вот бесстыдница! Первая выскочила! А ведь ей на суд идти да в тюрьму за шахеры-махеры в магазинах. Срамница!

Парень, тощий, как селедка, ловко обхватил ее за талию и облапил спину. Большой палец под лопаткой. Мизинец играет где-то на пояснице. Томно положив завитую голову ему на плечо, она податливо сделала первое решительное па.

Теперь повставали и остальные.

Сын мясника Омера своими могучими мясницкими руками подхватил Пембу, служанку судьи. Красивый, гибкий цыган так сноровисто работает ногами, словно отбивает чечетку, а Пемба, широкобедрая, могучая девица, старательно вертит задом, ровно итальянским рюкзаком, гордая своей белой блузкой со старинной брошью, которую судьиха дала ей первого числа вместо жалованья. Потому что у судьихи просто не нашлось трех тысяч… Квартира, молоко, долг лавочнику, долг в кассу взаимопомощи, ребятам башмаки и зимняя одежда, а жалованье судьи — смех один!

Огромная, аляповато разряженная дочка пекаря, вся в складках жира и с тройным подбородком, прижала к животу своего мужа, маленького, сухонького налогового инспектора. Отрываемый поминутно от пола, он делает вокруг нее полный оборот, крепко держась одной рукой за ее пояс, другой — за рукав, но всякий раз, точно искусный борец, благополучно приземляется. Человек, в здешних местах новый, наверняка поклялся бы, что старичок вот-вот испустит дух, задавленный жирной тушей, и супруге придется на руках нести домой мертвого мужа. Однако на его лице, словно бы вырезанном из мореного бука, не дрогнула ни одна жилка, а с жены ручьями струился пот, смывая по пути пудру и румяна. Она танцует, выпучив глаза и пыхтя, шумно шаркая слоновьими ногами, и, наподобие разъяренного слона, расталкивает плечами танцующих — разумеется, без всяких извинений.

Танаско, шофер из каменоломни, целый месяц ходивший в полушубке, резиновых сапогах и сопревшем белье, наконец отмылся и переоделся, отдавшись в плен душившему его галстуку, из-за которого он про себя не перестает чертыхаться, запонкам, отутюженному костюму и новым, сшитым на заказ ботинкам на толстой подошве. Подхватив санитарку Персиду, разводку, он прижал ее к себе, жмурится, стервец, как кот на сало, и что-то шепчет ей в волосы,