Дервиш Сушич - Я, Данила

— Я? Вас?

— Той ночью… Я ошиблась. Думала, ты обыкновенный обыватель и пойдешь на сделку. А надо бы часами изводить тебя нытьем о своем несчастье, о зяте-шантажисте, о нашем мерзком треугольнике, где мы с сестрой жалкие жертвы. Вот тогда бы ты стал меня утешать, не испытывая никакого смущения! Правда ведь! С присущей тебе смелостью… словно совершаешь благородный поступок. Вернул бы мне, как говорится, веру в прекрасное, веру в людей. Правда ведь, седовласый хитрый господин? Что было бы, если б тогда я вся в слезах села к тебе на колени?

— Несчастным я никогда ни в чем не отказывал.

— Гм! Значит, кроме несчастья, во мне не было ничего привлекательного?

— Давным-давно, в молодые годы, мне случалось залезать в чужие сады. Теперь, когда я стал серьезным человеком, я меньше всего хотел бы оскорбить чувство собственности доктора.

— Перестань! Давай без оскорблений. Еще одно гнусное слово, и я всю посуду разобью о твою голову. Пей, мне охота с тобой напиться. Пей, раз я велю!

— Боюсь, что вы напьетесь, а я, вопреки нашему общему желанию, останусь трезвым.

— Не важно! Пей!

— Будем здоровы! Слушайте, зачем вы меня привели к себе?

— Чтоб осмотреть. Ха-ха-ха! Может, у тебя слабое сердце или печень не в порядке. Ха-ха-ха! Пей, что ты на меня смотришь! Скажи-ка лучше, ты видел всю сцену между мной и мужем сестры?

— Да.

— Ну и как? Противно?

— Грустно. Но меня не удивляет. Вы…

— Хороша собой?

— Да.

— Смотри-ка, какой отменный господин. Как ловко вывернулся!

— Доктор, вы совершенно белая. Перестаньте пить, вам будет плохо.

— Пустяки! Меня только немного качает…

Я не люблю пьяных разговоров. Все силятся быть остроумными, ничего вокруг не уважая, и себя роняют, и другим действуют на нервы. Мы и так погрязли в житейских буднях по пояс, а то и по самую грудь. Малую толику духа надо держать над головой, как пехота — оружие при переходе через реку. Лучше сохранить дивный напиток для редких праздников.

— Доктор, зачем вы меня позвали?

— Смотреть на тебя, дурак! — крикнула она.

Я схватил пальто и кинулся вон.

Сын Ибрагим спал, подложив под щеку ладонь. Я стоял над ним, а в сердце росла тревога.

Сынок, что же с тобой будет, когда тебя станут завлекать, пуская в ход и прелести и слезы, а ты хоть и смог бы, да не захочешь, а потом захочешь, да не сможешь и будешь локти кусать? С какими только проблемами не столкнешься ты, зеленый, как зеленая трава, слабый всадник на хитрых клячонках, оставлявших в дураках самого Джерджелеза [27] Джерджелез — легендарный персонаж народных песен и преданий боснийских мусульман, прославившийся своими подвигами и неудачами на любовном поприще. . Сколько подвигов и добрых дел совершил он, а люди и по сей день вспоминают беднягу с насмешкой и сожалением.

Постараюсь подготовить тебя к этой жизни-поединку. Под одну руку сошью тебе амулет из корана Маркса, под другую — из фактов какой-нибудь точной науки. В подкладку шапки зашью горсть нашей крестьянской земли, чтоб тебя не оставили здоровье и разум. Все это охранит тебя от сглаза, от немощи и угодливости, от горького подхалимского куска, от узды, а также и от высокомерия, ну и, конечно же, от низкой ставки в штатном расписании.

Лишь против одного мне не снабдить тебя амулетом — против жаркого кипения крови, которая годами течет спокойно и вдруг взыграет, зашумит, потечет по жилам палящим огнем. Многие умные головы она под топор подводила, имения расшвыривала, точно камушки, детей на улицу выбрасывала,

против злого удела, когда женщины вешаются тебе на шею и тебе не остается ничего другого, кроме как лезть в петлю или вступать в брак.

Я, сынок, до своих пятидесяти с гаком лет еще как-то удержался, хотя не раз висел над пропастью и с трудом выкарабкивался весь в крови и ссадинах. И это не бог весть какое счастье, но когда я вижу, как живут люди, которые в какой-то безумный миг поверили, что обрели счастье, я бываю доволен своей судьбой.

Есть, сынок, два пути.

Или подними знамя повыше, и размахивай им направо и налево, и пользуйся всеми, кто на тебя клюнет, покуда сможешь. Или замкни на замок свои порывы и встреть девятый десяток в мире и спокойном сознании, что ты все посты отговел, все молитвы сотворил, потому и вознесся в высшие сферы, где обретаются святые или скопцы, мнящие себя святыми. Одного я тебе не желаю — жалкой середины, когда женятся, приняв минутную вспышку за любовь, живут со своей благоверной лет сорок — пятьдесят, облысеют до времени и ослепнут, прирабатывая по ночам, чтоб свести концы с концами.

Может быть, я ошибаюсь. Может, я, старый вдовец, не слышу мелодий, которые выводит перо регистратора. Я только вижу — стоит человеку жениться, как у него начинают гнуться плечи и выпадать волосы. От радости такого не бывает.

К счастью председателя, меня надолго посадили на больничный. Теперь он спокоен, что я не поднесу ему новых сюрпризов. Счастлив и доктор, полагающий, что он расплатился со мной за молчание о том, что я видел однажды вечером. Докторшу я за три недели встретил всего один раз, да и то мимоходом в коридоре совета. Она остановилась, несколько секунд смотрела на меня с удивлением, как на неизвестное медицине явление, — и прошла мимо. Может быть, она бы и сказала что-нибудь, не появись на горизонте две служащие — они жевали бутерброды и облизывали нас сгорающими от любопытства глазами.

Я обленился, как кот, которому не надо ловить мышей. Сижу, лежу, стою у окна, гляжу, как стрижет крыши мелкий снег, читаю или разгоняю грозовые тучи на небосводе памяти.

Ибрагим, не разгибая спины, учится. Зубрит наизусть. У бедняги нет времени, чтоб, как другие дети, в придуманных учителем играх и забавах постигать школьные премудрости, все эти зайны, хабены, фатеры и мутеры, разные там партиципы активные и пассивные. Эх, если б я мог заменить его — я бы разом проглотил все тетрадки и хрестоматии и даже циркуль с треугольником уж как-нибудь пропихнул бы в себя. Чего только не проглатывает живой человек за свою жизнь, так неужели же не пройдет в пищевод самый обыкновенный циркуль за шестьдесят динаров!

В час обедаем. В семь ужинаем. А до ужина гуляем — разминаем затекшие ноги. По вечерам я иду посидеть к хаджи. Не пью, ссылаюсь на катар, который мне придумал верный друг доктор. Слушаю рассказы хаджи и, грешным делом, поглядываю на его дочку. Она с каждым днем все пышнее расцветает дикой и страшной красотой. И. неизменно сидит у ног хаджи, готовая по первому его знаку прислужить нам. В девять говорю старику «алахиманет!» [28] С богом! (тур.) , отрываю сына от стола и ученья, и мы ложимся. Он засыпает. Я всю ночь не смыкаю глаз — частью от бессонницы, частью от страха, как бы Ибрагим не раскрылся во сне и не простудился.