Дервиш Сушич - Я, Данила

Хаджи с дочкой прикладывают ко лбу Ибрагима мокрые полотенца. С трясущимися от страха руками я присел на корточки подле него. Сын стянул полотенца и приветствовал меня синей шишкой над правым глазом.

— Дядь, не волнуйся, одна только.

— Ладно, сынок, на то и дана человеку голова, чтоб было где сажать шишки. Упал?

— Нет. Налетел на лыжах на забор хаджи. Видел пролом?

Хаджи похлопал его по плечу.

— Молодец, парняга, свалить такой забор только богатырю под силу. Эх, будь я помоложе, встал бы я на эти, прости господи, лыжи и к последней молитве поспел бы в Сараево.

Сын заснул раньше обычного, я сделал ему холодный компресс и вышел на кухню.

Хаджи в своей белой чалме был сегодня особенно разговорчив. Прислуживала, как всегда, дочка. Временами из комнаты напротив кричала безумная Арабка:

— О хаджи, где мой сын Сулейман?

При каждом крике мы вздрагивали. Немая порывалась встать, но хаджи снова сажал ее взглядом. После сегодняшних событий я позволил себе выпить. Пряча глаза в чащобе бровей и ресниц, облизываясь и лязгая зубами, я волчьей поступью ходил вокруг девушки. Она смиренно сидела у ног хаджи, а мне чудилось, что швы смирения вот-вот лопнут под напором внутреннего волнения, она вскочит и закружится в колдовском танце, о каких мне рассказывал паломник — он видел их, когда в медресе постигал науки, а вместе с ним — азартные игры, песни, танцы и разврат. Сквозь шелк опять проглядывали белые ноги.

Я пытался понять, почему на ней этот грешный наряд и зачем она сидит у ног хаджи, но ракия уже утопила вопросы в теплом колышущемся мареве. Дикая козочка хаджи примешалась к Малинке, агроному, докторше, к каким-то другим людям, которые толпами ломились в память, словно на дверях ее висела табличка: «Народный цирк. Вход бесплатный».

Щека еще горела от пощечины докторши, уличая ракию во лжи. Жизнь все же не так проста. Оплеух в ней предостаточно. Влепишь одну — получишь десять. А если увидят, что ты и одной дать не способен, дело твое дрянь. Щеки твои станут тренировочной площадкой для любителей такого рода упражнений.

Хаджи долго со смаком рассказывал похабную историю про жену какого-то стамбульского трактирщика, которая целый год, к их обоюдной радости, кормила его как на убой. Дело кончилось тем, что трактирщик прижал было крепкого и здорового подмастерья, а тот, только теперь уразумев, почему стамбулец был равнодушен к своей жене и почему закрывал глаза на его прогулки в ее покои, с такой силой дал ему кулаком по макушке, что тот так и сел на свои противни и сковородки.

В дверях кухни мы с хаджи простились по полному церемониалу старых выпивох, пожелав друг другу здоровья и удовольствий, а если кто отдаст концы ночью, то — божью милость и райские кущи. Осторожно, чтоб не разбудить сына, я сменил ему компресс и сел у его ног. Спать не хотелось, а от долгих разговоров с самим собой делается страшно. С радостью я отложил бы саморазнос, по крайней мере за прошедший день. Как белесая травка из-под камня, робко возникла надежда, что утро, чистое и студеное, вдохнет в меня мужество и представит вещи в их истинном свете. В одном я не сомневаюсь и сейчас — к Малинке пойду непременно. Как вернуть ей поколебленное жизнелюбие и при этом избежать непрошеного великодушия? Тем более что великодушия никакого и нет. Ведь я… я вправду люблю ее, но… господи, через три года ишиас согнет меня в три погибели, от грудной жабы глаза начнут вылезать из орбит, каждый шрам, каждый желвак, довоенный и военный, завопит от боли. Я превращусь в дряхлого старика со множеством неизлечимых хворей, буду слоняться по дому во фланелевых кальсонах и шерстяных носках, ночью — обматывать голову нагретыми полотенцами, а бока обматывать поясом, чтоб унять ноющие почки. Через три, через пять лет. Как раз тогда, когда Малинке нужен будет здоровый и неутомимый муж, который с первыми сумерками поспешит задвинуть плотные шторы, которому достаточно будет увидеть коленку жены, чтоб схватить ее в охапку и бросить на кровать. А меня в это время Муйо и другие санитары будут носить по больничным коридорам.

Я сжал кулаками голову, пытаясь из этой пересохшей колоды выдавить хоть одну умную мысль. Пустое. Из горячечной сумятицы торчит, подобно белому минарету, острие непреложного вопроса: как быть? Пожертвовать Малинкой и тем соблюсти шаткие принципы общепринятой морали? Или замарать себя всеобщим презрением и дать возможность Малинке через несколько месяцев все же увидеть мою правоту?

Не знаю. Не знаю.

Меньше всего меня заботит гнев Малинки, когда я попытался ее утешить обещанием жениться. Обычные женские штучки. Как представит себе свадебную фату, кухню и детей в колыбели, ночи любви и возможность пройтись по улице под руку с собственным мужем, от гордости и следа не останется, будет сгорать от нетерпения перейти к делу — поскорее выполнить все формальности.

Так и случилось.

Когда я после бессонной ночи, проведенной у постели сына, вошел на цыпочках в палату, Малинка уже полулежала причесанная, со слегка подкрашенными губами, в белой прозрачной блузке, сквозь которую была видна комбинация с тонкими, причудливыми, как иней, кружевами. Улыбка ее говорила, что вчерашнее забыто.

— Я знала, что ты придешь! — тихо прошептала она, чтоб не слышала толстая разбухшая ханум с четками в руках. — Почему без галстука?

— Забыл. Да и пуговица на воротничке оторвалась.

— Сейчас попрошу Драгицу пришить.

— Не стоит. Ну как тебе? Лучше?

— Намного. Только еще нельзя вставать. Но доктор говорит, что к субботе встану. Данила, хочешь шоколаду? С работы принесли вчера… А мне нельзя. Вот сигареты, ты ведь куришь нишские. Кури, а как услышишь в коридоре шаги, сразу погасишь. — Она медленно завела руки за затылок. Это движение, приподнявшее грудь и натянувшее мышцы на руках, столь привлекательных своей белизной, было скорее движением женщины, которая отдыхает или готовится пококетничать, нежели движением больной, желающей просто изменить положение онемевших членов. Под иссиня-белый бархат кожи начала приливать кровь, румяня щеки, таинственными путями возвращая глазам блеск здоровья, погашенный отчаянием и болезнью.

Сгустившиеся было над ней грозные тучи расходятся, и я от радости готов был прыгать, как козел. Вспомнился дед. Сидит у очага и наставляет меня, молодожена: «Жену, внучек, береги, но не верь, когда она заохает или заведет глаза, словно с душой расстается. Перво-наперво пообещай ей купить в лавке новый платок или ботинки. Ежели через два часа не встанет, тогда только зови доктора. Дело серьезное. А ежели встанет, купи обещанное, да только смотри, не допускай, чтоб это часто повторялось».

Малинка еще очень слаба. Она потеряла много крови, и должно пройти время, чтоб все вошло в норму. Я не чувствую к ней физического влечения, только под ложечкой шевелится какое-то сладостное ощущение, точно такое же бывало в детстве, когда я носил на груди прелестного котенка. Правда, потом котенок этот вырос в огромного кота, с которым не могла справиться даже местная жандармерия, не говоря уж про сельчан.