Дервиш Сушич - Я, Данила

— Вон! — простонал председатель.

— До свидания, товарищ председатель!

Мурадифа у дверей уже не было.

С половины девятого до трех я побывал у зампреда, у заведующего собесом, у председателя общества «Друзья детей», у председательницы комитета женщин, у секретаря молодежного комитета, у прокурора, у председателя суда, у трех членов партийного комитета общины, а секретарю партийного комитета послал в Белград, в клинику, срочное письмо. Всех обошел, всем объяснил, всем дал понять, что за мальчика я буду стоять насмерть. Все нам с Ибрагимом обещали поддержку, а председательница комитета женщин, после того как мы всласть надулись кофе, сказала:

— Поскорей устраивай свои дела с Малинкой. Ты мужчина интересный, и хоть волосы посеребрил, еще роту пионеров можешь завести. А уж про Малинку что и говорить! Агроном тоже завидная партия, но я сказала Малинке: «Если еще раз увижу тебя с этим чубатым сопляком, я тебя знать больше не хочу». А она мне: «Все зависит от Данилы». Так вот, поторапливайся! А что касается мальчика, я все устрою. Уж если я возьмусь за Николу, узнает он, почем фунт лиха. Два года просим совет выделить нам помещение… А он, стервец, только смеется. Дождется, что я отряжу к нему делегацию!

В три часа, пьяный от разговоров, волнений, выпитого кофе и ракии, тайком хранимой в ящиках служебных столов, я пошел домой. Я решил не выпускать Ибрагима на улицу, пока не минует опасность, пусть даже целую неделю. А впрочем, вряд ли Никола предпримет действия после моих угроз.

Проходя по своему двору, я услышал доносившиеся из сарая стоны и придушенные крики. Рванул огромную дубовую дверь и чуть не сел на снег у порога. В прямоугольнике дневного света, прорезавшего заплесневелый мрак, открылась презабавная сценка… Мурадиф со спущенными штанами был привязан к яслям, а хаджи и Авдан с усердием лупцевали его палками. Увидев меня, хаджи бросил палку и вышел. Сел на порог, из глубин лоснящихся штанов извлек пачку сигарет и спокойно сказал:

— Не бойся, в совет Мурадиф больше не пойдет! — и так же спокойно зажег сигарету. На страшных руках его не дрогнул ни один волосок, ни одна жилка.

Раскатывая засученные рукава, вышел Авдан. Присев рядом с хаджи, он озабоченно вздохнул:

— Эхма, вот он, раб божий. Никак за ум не возьмется. Хаджи-эфенди, добавим ему горяченьких?

— Сиди, отдыхай. Успеем.

— Какие палки поломали! — посетовал Авдан.

Я шепотом высказал опасение, как бы Мурадиф не пошел жаловаться.

— Не бойся, приятель! — подмигнул мне хаджи. — И не пикнет. Нам известны такие его подвиги в войну, за которые он пятнадцать рамазанов пропостился б в тюрьме в Митровице. Он на седьмом небе от счастья, что так дело обошлось. Приложит к заднице кочан квашеной капусты, и делу конец. Оно, конечно, не по закону, зато по старым исламским обычаям. Он мусульманин, обычаи знает. Да и сам посуди, где это видано, чтоб жаловаться на такое? Впрочем, если потребуется, мы до Судного дня готовы таскаться по судам ради тебя и мальчика. Не тревожься. Подопрем тебя своими плечами. А они, ей-ей, еще крепкие.

— Спасибо, дорогой друг, зачем такие жертвы? Чем я заслужил?..

Хитрый седобородый дьявол в чалме взглянул на меня и прикрыл глаза ресницами.

— У нас с Авданом своя коммуна. Мы не кладем поклонов и от плотских утех не зарекаемся. Кроме того, он своего сына давно послал в бригаду, а я голосую за вас с первого дня АВНОЮ [29] АВНОЮ — Антифашистское вече народного освобождения Югославии. . Краснее людей не бывает! И вернее друзей! Садись, кури!

Я вошел в сарай.

Мурадиф, согнувшись, зарыл голову в ясли. Задница вся в кровавых рубцах.

— Здорово тебя избили? — спросил я.

— А тебе какое дело? — взревел он.

— Я им скажу, они тебя сейчас развяжут и отпустят!

— Ох-ох, гяур проклятый, и почему я не укокошил тебя, пока винтовка в руках была?

— Плохо целился! Да и давал драпу, стоило мне с батальоном показаться под Фрковичами. Так-то вот, друг любезный.

— Эх, если б Эшо послушался меня, ты б сейчас по-другому пел!

— А как?

— Валяй отсюда, не тяни душу, не то как лягну, мокро будет.

— Ты, конечно, в своем праве! Только я тебе советую взяться за ум и не показываться в городе без особой надобности!

— Чтоб ему сгореть! И тебе с ним вместе, свинья!

— Чего он лает? — спросил хаджи, когда я вышел. — Ему мало? Авдан, друг, дадим-ка ему еще по пятку ударов, да и отпустим. Фрковичи далеко, а у него скот не кормлен…

— Давай!

На всякий случай я послал жалобу на самый верх, жалобу на злоупотребление властью председателем общины в Виленице. Теперь жду ответа. За эти несколько дней меня приняли:

секретарь молодежного комитета,

чтоб сказать мне, что они «на секретариате» обсудили мое дело и решили ходатайствовать перед укомом, чтоб Ибрагима оставили мне;

председательница комитета женщин,

чтоб подробнейшим образом поведать о своей встрече с Николой, о том, как она отчитала его за то, что он не дает помещения комитету женщин, за мизерные дотации совета вышеупомянутому комитету, ну и за всю эту историю с Ибрагимом;

господин доктор,

чтоб сказать мне, как на заседании опекунского совета он заявил, что не к лицу председателю общины сводить личные счеты и самоуправствовать и что он, доктор, подпишет любую официальную бумагу, необходимую для того, чтоб оставить ребенка почтенному гражданину и честному человеку, к тому же на редкость обходительному господину, каким являетесь вы, товарищ Данила.

Прокурор зашел к хаджи и ко мне просто в гости. Позднее я узнал, что хаджи подстроил это свидание, на котором товарищ прокурор, где-то после третьей стопки, признался, что, исследовав дело с юридической точки зрения, он пришел к заключению, что право на моей стороне, и пообещал в самое ближайшее время познакомить товарища председателя с результатами своих изысканий.

Зампред, три раза встретив Ибрагима на улице, всякий раз хлопал его по плечу и справлялся о здоровье и учении, а его ханум прислала нам миску фиников.

А хаджи,

который десятилетиями обливал город презрением и редко, да и то скрепя сердце, выбирался в кофейню или в лавку, начал ходить по улицам, останавливаться на углах и всякого встречного-поперечного, всякого, кто присаживался возле него выпить чаю, кофе или ракии, заставлял подтверждать, что лучшего отца для сына павшего бойца Латифа Абасовича-Голяка, чем Данила Лисичич, не найти.

Авдан регулярно сообщал мне, что говорят в народе, кто как мигнул, когда услышал разговор про нас с сыном, кто как махнул рукой, что сказал Мехо и что, по словам Хусы, говорит Алё.

Письмо я отправил на самый верх, и по городу поползли слухи, что я накатал целую книгу, в которой прописал про мелкие обиды, нанесенные каждому жителю в отдельности службистами, референтами, сборщиками налогов и самим председателем, и что теперь надо ждать высокую комиссию, которая во всем разберется и надолго устранит малейшие причины для споров, зависти, раздоров, критики и принужденья. Тут я должен напомнить, что весь здешний народ во время войны жил в затишке и потому не научился сам, вооружившись законом, бороться с чужими грехами. И уж тем более — со своими.