Дервиш Сушич - Я, Данила

— Я сказал тебе — уйди лучше с моих глаз!

Он сжал кулаки, примеряясь, куда бы вдарить. А на меня вдруг нашло спасительное спокойствие. Здравый смысл взял бразды правления.

— Милый юноша, от возможного физического столкновения плохо будет одному тебе. Гарантирую, что ровно через секунду ты будешь валяться в снегу с выбитыми зубами и во мраке глубочайшего беспамятства. Так что лучше не заводись! Лучше послушай, что я тебе скажу…

И я сказал ему, как, видя его намеренья, избегал Малинки. Поскольку Ибрагим мне все-таки дороже, я боялся, да и сейчас боюсь, как бы между ними не возникли трения, и тогда в любом случае, кто бы там ни был виноват, я приму сторону Ибрагима. Даже и сейчас, если Малинка откажет мне, я ничем не покажу своего горя. Я многое в жизни потерял. И потерю Малинки, в особенности теперь, когда у меня есть Ибрагим, я перенесу стойко.

Ненависть его затухала. Веки подрагивали, скрывая слезы.

— И потом, дорогой мой, ты зря свой упрек старикам, что заступают дорогу молодым, относишь ко мне. Я ни у кого не стою на пути, да и нет у меня такой власти, чтоб кого-то продвигать или преследовать. А если хочешь знать мое мнение, так я могу тебе сказать: среди вас много честолюбцев, желающих говорить от имени поколения. Какого поколения?

Я знаю многих твоих сверстников, работающих на производстве, и часто слышал от них: «Освободите нас от обязанностей, мы хотим учиться!» Поколений нет. Есть те, кто борется, и те, кто свою лень прикрывает одобрительной улыбкой или ехидным смешком.

Я и не заметил, как и почему разошелся.

— А знаешь, кто ты? Ты один из тех приехавших из города в провинцию благодетелей, которые свое дезертирство оправдывают плохим полем боя и не тем боем, какого бы им хотелось. Ты ждешь, когда тебе предложат пост председателя общины или уезда? Нет, дорогой мой, он добывается иначе. Прежде чем народ кому-либо поверит, он долго проверяет его — иногда до седых волос, до нервного истощения, до туберкулеза. Ты недоволен засильем стариков. А какому старику ты когда-либо и в чем-либо возразил? Напротив, я слышал, что в совете ты первый подпевала. А мы, так называемые старики, до сих пор способны хвататься за грудки, когда в чем-либо не согласны. Кому ты в глаза резанул то, что думаешь? Разве что наговорил кучу глупостей Даниле Лисичичу? И то потому, что знаешь: я не городская шишка и твой карман и красная книжица не пострадают. Кому? А мои сверстники побелели, отстаивая каждый государственный динар, каждый грамм государственного добра, чтоб какое-то там «поколение» могло учиться, придя на готовенькое, исподволь брать судьбу страны и собственную судьбу в свои руки. Власть, управление — это, дорогой мой, не эстафета… которую передают в спортивных трусиках под аплодисменты празднично настроенной публики. Для этой обязанности надо созреть, и она связана таким множеством дел, что подчас и не замечаешь, как она оказалась возложенной на тебя.

Ты сегодня вон как на меня навалился из-за Малинки. Взялся даже острить на мой счет, вспомнил про мои пять десятков. Что ж, в таком случае я тоже могу не стесняться. Тем более что нас никто не слышит. Это верно, я немолод, много чего перевидал на своем веку. Но если есть у тебя молодая тетка, пришли ее ко мне, а потом спроси, как дело было… Малинка видит во мне не одну опору. Малинка выросла среди таких, как я. А такие женщины ищут в мужчине не только кобеля и тонконогого фата, а чуть больше. Так-то, дорогой мой! А теперь возьми себя в руки, ступай домой и хорошенько выспись, а завтра утречком вместе кофейку выпьем. Ступай!

Он ни с места.

Я повысил тон:

— Я кому сказал? Ступай!

Он опустил голову и одиноко побрел по убийственно сверкающей снежной равнине.

Нет, я больше не сердился на него. Какая-то неведомая сила толкала меня догнать его, обнять и просить не держать на меня зла,

утешить его:

так уж, милок, жизнь устроена, такие фортели выкидывает, что только и остается диву даваться или отчаиваться. Конечно, если не видеть и все прочее, что она приносит. Распрями спину, сожми кулаки и борись! Все вокруг нас родилось в спорах зодчих. Другого не дано. И выбрось из головы Данилу, который не сделал тебе ничего худого. Сейчас это просто вежливый и вынужденно элегантный служащий на больничном, женившийся благодаря стечению обстоятельств, благо им, этим обстоятельствам, кабы знать, я бы давно погнал их себе навстречу. Одно меня тревожит — сможет ли Малинка, сможет ли даже моя безумная любовь к синеокому сыну заглушить во мне мою извечную тоску по чему-то такому, чего я то ли никогда не имел, то ли лишь начинал обретать. Не станет ли она со временем исподтишка меня грызть и лишать почвы под ногами.

Ведь иногда и подле них я не нахожу себе места и не знаю, чем занять пустые руки!

Еще до того, как пришел ответ из верхов, случилась беда. За ужином председатель получил письмо от декана факультета, в котором сообщалось, что сын его Растислав Евджевич, студент третьего курса, вместе с двумя дружками — такими же авантюристами, сбежал за границу, ограбив кассу сельскохозяйственного кооператива в окрестностях Белграда.

Никола прочел письмо до конца, вложил обратно в конверт, встал, потянулся к графину с водой и рухнул замертво. Похоронили его на государственный счет. Я присоединил свой голос к скорбному хору провожающих: «Вечная ему память!»

Больше мне сказать по этому поводу нечего.

Секретарь укома позвонил по телефону и успокоил меня — ответ пришел положительный. Вскоре я получил это короткое и теплое письмо:

после беседы с товарищами из уездного комитета им было предложено помочь мне в благополучном решении моего вопроса.

В тот вечер, когда сын заснул на одной кровати, а Малинка — на другой, я сел и мелким почерком старательно написал благодарственное письмо, которое решил послать завтра с первым автобусом.

«Дорогой мой товарищ могущественный Верх!

Я познакомился с Тобой в первые месяцы нашей народно-освободительной борьбы. С тех пор на мою русую и порой шалую крестьянскую голову сваливались всякие авторитетные комиссии, сердитые или просто чересчур ретивые товарищи. И не будь у Тебя точных аптекарских весов для правды и справедливости, я бы давно, и притом, честное слово, совершенно безвинно, оставил по себе одно лишь дурное воспоминание!

По совести говоря, я знал, что Тебе надо повиноваться даже тогда, когда не понимал Тебя. Тогда я был солдатом. Ведь колеблешься лишь раз: вставать под ружье или не вставать. А как встанешь — все! У Великой цели не всегда есть время объяснить себя тем, кто встал под ее знамена. Если я иногда в глубине души идейно оступался, если крестьянский подкожный червь начинал подтачивать мои нравственные устои, то, не находя другой поддержки, я слышал Твое: «Данила, вперед шагом марш!» А выйдя из кризиса, я не нуждался в приказах. Нередко я получал нагоняи за то, что лез поперед батьки в пекло. Но и опережая приказы я оставался незапятнанным и перед Тобой, и в собственных глазах, и в глазах других. А вот в мирное время я в одночасье нарушил и принцип демократизма, и закон централизма.