Дервиш Сушич - Я, Данила

Я горжусь, что принадлежу к тому сорту людей, которые слишком любят ФНРЮ, чтоб досаждать ей своими мелкими невзгодами, больной печенью, изнемогшими от усталости ногами — словом, всем тем малоприятным грузом, который мужественный человек уносит с собой в могилу, оставляя в назидание потомству лишь неиссякающий оптимизм и высоко поднятую голову.

Дорогой мой Верх, я Тебя понял именно так, когда вступал в партию. Организационный разрыв ничего во мне не изменил.

Верю, Ты понимаешь, что у нас, рядовых граждан, все не так просто, чтоб объясниться в одном письме. Ведь мы все еще судорожно ищем и на провозглашенной линии, и рядом с ней, и под ней, и над ней, пытаемся распутать хитросплетение вопросов и ответов. И в этом нам могут только позавидовать те, кто делает вид, будто у них сплошная тишь да гладь и все проблемы решены. Мы все еще ищем, а это во сто крат лучше, чем найти: айн, цвай, все по ранжиру, выдуманному бог весть какой тщеславной головой. И пока мы идем, спотыкаясь, падая, руководствуясь законами более высокими, чем ранжир, дубинка и ограда, мы будем верны Тебе и, как один, убеждены в том, что на новой Сутеске [30] В мае 1943 г. в ущелье, по которому протекает река Сутеска, проходили кровопролитные бои частей Народно-освободительной армии, вырывавшейся из фашистского окружения. Противник обладал шестикратным численным перевесом. соотношение будет 1 000 : 1 в нашу пользу, хоть бы нам пришлось пережить еще девять Сутесок, притом с прежней расстановкой сил.

Если мы порой бранимся, то виноваты в том фольклор и плохое преподавание языка в школах, где дети обогащаются знанием грамматики и скудеют словами. Не обижайся на нас, режущих правду-матку в глаза. Мы, Твоя верная непоколебимая гвардия, и прежде любили поругивать интендантов и костить командиров, частью от любви, частью со скуки. Берегись подпевал и любезно улыбающихся молчальников!

Только сейчас я понял, как нелепо с моей стороны наставлять Тебя. Хотел одного, а вышло другое. Извини! Просто потянуло поговорить по душам! Итак, перехожу к тому, ради чего я начал писать это письмо.

Я благодарю Тебя, товарищ Верх, услышишь ты меня или не услышишь. И желаю Тебе крепкого здоровья, чтоб Ты и дальше был там, где Ты есть. И оставайся таким же, какой Ты есть. И может быть, волею судьбы, разумеется, с помощью наших идейно-политических и культурно-просветительных планов, которые мы хорошо составляем, а выполняем бог знает как, мы когда-нибудь превратимся в стопроцентный сознательный народ, завершим наконец эту фазу строительства базы и надстройки, так что Твои поредевшие волосы перестанут седеть от наших мелких безобразий, местнических и прочих плутней, и нам не придется жаловаться снизу, а Тебе отвечать сверху, а всякое дело будет разрешаться само собой. Правда, этой баклавы отведают, наверное, лишь наши правнуки. Ну а если в пирамиде наших биографий какой-нибудь шов между блоками отсырел и отдает плесенью, беспокоиться нечего. Фундамент подведен широкий и глубокий, да и само строение достаточно прочно, чтоб бросить вызов хищным столетьям, а на вершине его сверкают гордость и незапятнанная честь.

Благодарю Тебя за заботу, за Твою позицию в деле моего сына Ибрагима. Прими привет от меня, от моей супруги Зоры Максимович, по прозванию Малинка, и моего сына Ибрагима Абасовича-Лисичича.

Твой Данила Лисичич, бывший крестьянин, бывший партизан, бывший председатель, а ныне беспартийный служащий и счастливый родитель.

Смерть фашизму! Свобода народу!»

Утром я показал письмо Малинке. Она так и села от страха.

— И ты собирался его посылать?

— А что?

— Данила?

— А что такое?

— Ни в коем случае.

Я разорвал письмо. На словах поблагодарю секретаря укома, а он, если сочтет нужным, передаст мою благодарность дальше. Так распорядилась жена. Ей лучше знать — за ее спиной десять лет работы в госучреждениях.

Я съехал от паломника.

Нашей маленькой квартирки нам троим вполне хватает. Ибрагим занимается и спит в спальне. Мы — в кухне. Я все еще на больничном, его мне постоянно продлевает великодушный доктор, озабоченный состоянием моего сердца куда больше, нежели судьбой колониальных народов. Стало быть, я самый свободный член коллектива, и потому, проводив утром сына и жену, беру веник, подметаю кухню, мою кастрюли с остывшими остатками ужина, проветриваю постели, ставлю вариться обед и выхожу на порог — сижу курю. Жду своих. Малинка прибегает, сбрасывает впопыхах пальто и засучивает рукава, чтоб приняться за стряпню, глядь, а обед готов. Сунется в спальню — там полный порядок. Тут, раскинув руки, она летит ко мне и виснет у меня на шее, а я, отдохнувший и обрадованный ее радостью, прижимаю ее к себе и шепчу:

Душа моя,

иди скорей ко мне, пока сына нет.

Приходит сын. Деловито, что твой отец семейства, переодевается, моет руки и садится за стол. А меня так и подмывает вскочить, схватить его и подбросить вверх — от радости, что люблю его без памяти, что он мой сын, что зовут его Ибрагим, что он сидит за столом с видом начальника производства, который через минуту-другую подпишет инвестиции на несколько миллиардов. Обедаем втроем. Я выпиваю стакан вина и утираю усы. Малинка моет посуду. Сын идет в свою комнату учить уроки. Я ложусь на тахту и набрасываю на себя легкое одеяло. Малинка на цыпочках ходит по кухне. Переделав все дела, она снимает платье и, словно кошка, юрк ко мне под одеяло.

В четыре сын стучит в дверь:

— Подъем!

Пока я мелю кофе, Малинка чистит мои и свои туфли, утюжит мне брюки, которые все время пузырятся на коленях.

Потом идем гулять. Ужинаем, болтаем, читаем газеты.

— Спокойной ночи, дядь! Спокойной ночи, теть!

— Спокойной ночи, сынок!

Тишина.

Зевая и потягиваясь, ложимся спать.

— Душа моя, я люблю тебя!

— Ой, щекотно!

— Ну вот!

— Негодник! Завтра чтоб побрился. Жуткая щетина.

— Только слово скажи, шептала моя!

Дочка хаджи вышла замуж за столяра Мехмеда Капковича, коммуниста и непьющего. О нем и раньше шла добрая молва как о человеке, меряющем все свои поступки верным и надежным аршином ума и порядочности, но верхом благоразумия город счел его женитьбу на девушке, не умеющей говорить. Дочка хаджи вошла в почтенный и чистый дом, где двери всегда открыты гостю, а окна — солнцу, где все дышало здоровьем, несмотря на скудность убранства. Зарегистрировались и сыграли свадьбу по гражданским обычаям.

Свадьба подкосила хаджи под корень. Он заперся в своей комнате. Двое суток не выходил, пил и горланил песни, то заунывные восточные, то старинные боснийские; два-три раза я подходил к дверям, запомнились мне такие слова: