Дервиш Сушич - Я, Данила

сын краснел и отворачивался, но все же признал, что у него самая красивая на свете тетя.

Так весна захлестнула всех троих. Или, может быть, только двоих, а что до меня… кто знает!

Прижимаясь ко мне в постели, Малинка шептала, что я самый пылкий любовник, какого можно себе вообразить, что я… козел старый, мошенник, и откуда во мне столько молодости да силы.

А я постепенно трезвел и с ужасом думал о завтрашнем похмелье, о мучительном безделье и о долгом дне без всякой цели.

Утро я начал супружеской ложью.

— Мне надо по делу, — сказал я Малинке и удалился, избавив ее от многочисленных забот, вроде приготовления завтрака, кофе и тому подобного, которые она сама на себя взвалила в благородном стремлении сделать из меня добронравного и довольного отца семейства. Я уселся перед кофейней, где пенсионеры уже глодали газеты, пожилые служащие, сидя подле пустых чашек, с минуты на минуту оттягивали уход в конторы, а крестьяне, первыми спустившиеся с гор, опасливо присаживались в уголку, ставя у ног свои торбы, чтоб выпить чайку до того, как откроются лавки и учреждения.

— Стакан чаю, любезный!

Я поджидаю Ибрагима.

Наконец он появляется, опрятный и чистый, с портфелем в руках. Проходя мимо кофейни, громко говорит всем:

— Доброе утро!

— Счастливо, сынок, — отвечаю я своему благовоспитанному притворяшке.

Убедившись, что на него, кроме меня, никто не смотрит, он подмигивает мне, а уж я этот наш язык знаю, как старый стишок из букваря:

— Дядя, опять я ее бутерброды с маргарином и джемом бросил коту, а сам поел ветчины… и учтиво сказал ей: до свидания, теть! Сегодня у нас только три урока, но приду я к часу, не такой я дурак, чтоб вешать на стенку расписание. Вижу я… вижу, куда ты так торопился утром. Надоело, брат, дома сидеть, да?

Сын прошел. Дождавшись, пока он отойдет подальше, я двинулся за ним. У лесоуправления я притаился за каким-то сараем и стал высматривать в бурлящей толпе светлый хохолок. Я болею за его команду.

— Гей, спина, спину береги! — так и рвется из меня.

Однако я молчу, не хочу компрометировать себя перед ним. Но когда он обругал чужого защитника, подставившего ему ножку, я не выдержал и тоже потихоньку выругался. Матч, по обыкновению, быстро кончается, и светлый чуб вместе с ребятней вплывает в школьные двери. Я выхожу из-за сарая и иду по улице с таким видом, будто возвращаюсь с ответственного задания, но в душе все еще бранюсь, сбрасываю с небес всех защитников и нападающих, потом перехожу к городским властям, не убирающим с улиц камни, о которые я то и дело спотыкаюсь, список виновных адресатов продолжается и, наконец, доходит до меня…

…в голову твою дурацкую!

…сопливец несчастный!

Весна. И в каменных сердцах просыпается жажда обновления. А у тебя руки болтаются, ровно досужие битюги по отаве!

— Что — у меня?

Молчи себе! Приказано — отдыхай, лечись, придет время, скажем…

Какое время? Кто распоряжается моим временем? Друг, лень уже въелась в твои мышцы, все это одни отговорки… отдыхай и жди своего часа! Почему не уматываешь отсюда? Крека давно могла бы тебя выписать, надо только пойти к ней. А тебе, похоже, не хочется…

Да, мне хочется остаться здесь.

Тогда сиди и не рыпайся!

Беги домой, готовь обед, уберись, ты уж приучил к этому жену, и не удивляйся, ежели в один прекрасный день вместо благодарности она угостит тебя жалостью. А когда родная жена начинает жалеть, тут уж один шаг и до презрения… Полегоньку облизываю дуло пистолета, не то еще перегреется, и, чего доброго, загорится одеяло, когда он выпадет из твоей мертвой руки.

Руки мои за спиной. Поступь неторопливая, как у важного городского бездельника. Хозяйки, вытряхивающие в окнах простыни и половики, пережидают, пока я пройду, и долго провожают меня глазами. Виданное ли дело — здоровенный мужчина середь бела дня расхаживает по городу, сложа руки за спиной. Срамотища! Лучше уж забивать козла в кофейне!

Городок словно отрекся от меня.

Я брожу по пустынным улицам…

Никчемный день оставляет во мне еще один слой отчаяния, и я успокаиваюсь лишь после Малинкиного равнодушного: «Спокойной ночи!» Ночью раза три встаю, курю, выглядываю в окошко в ожидании рассвета, покрываю разметавшегося во сне сына и молчу возле холодной печки. Я пролистал все строительные бюллетени, специальные и неспециальные, просмотрел все уездные и общинные материалы о строительстве, построил в общине все башни и павильоны и вдосталь набарахтался в черных водах зависти к тем, кто может работать, но не хочет, или не хочет, когда, по моему разумению, должен был бы хотеть.

Я заболел от сидения на больничном.

За два дня до первомайских праздников Малинка начала стряпать, печь, гладить и скоблить с таким пылом и жаром, что, будь я моложе, плюнул бы и на семью, и на Малинку, и на дом со всем, что в нем есть, и удрал бы с Ибрагимом в какую-нибудь горную хижину, скажем, на вершину Белашницы, где подметает ветер, а моют косые ливни. Но я солидный семьянин, так мне приказано, я уважаемый работник на больничном, еще не раздалась команда: на месте вольно! Я придумываю все новые и все более убедительные похвалы кулинарным талантам жены, вырываю у нее веник — сам-де подмету, — а то она до локтей в тесте, которое падает на пол. Приглядываю за жарким в духовке, нюхаю, прищелкиваю языком:

— Ну, женушка, ты просто чародейка!

А в душе ежусь и чуть не кричу: «Люди добрые, помогите!»

Учусь обходительности, но как подумаю, что за иллюзию домашнего покоя приходится расплачиваться гордостью и печенкой, становится муторно. Однако, обнаружив у себя несомненный талант подлизы и пожав первые успехи на этом поприще, я на радостях улыбаюсь и корчу самому себе рожи, вместо того чтоб вырвать свой язычище, который в ловкости и проворстве даст сто очков вперед уму и совести.

Моя дорогая Малинка угадывает кризис во мне и педагогично меня поддерживает:

— А ты в самом деле здорово обтесался.

Обтесался?! Как это прикажете понимать? Лучше не ломать себе голову, не то еще свихнешься.

Жена нагрузила меня корзинами и послала занимать место на плато на Кадииной воде, где спокон веку проводятся народные гуляния. Столы, стойку, бочки, бутылки, вертелы и палатки обеспечивают предприятия общественного питания, об остальном должны позаботиться сами горожане… До сорок пятого эти гуляния назывались молитвой на Кадииной воде, теперь — празднованием Первого мая. Правда, новый праздник справляют чуть пораньше, обслуживание чуть похуже, но участники в основном те же, кроме нескольких приезжих служащих.

Когда я пришел, здесь уже сидели Антонович и ветеринар, занявшие столики для своих семей, служитель из совета — для председателя и зампреда с семьями, конюх лесоуправления — для начальника и его семейства, санитар Муйо — для доктора, его жены и свояченицы, один милиционер — для всего отделения с чадами и домочадцами. Компания городских пьяниц, праздновавшая Первое мая с двадцать восьмого апреля, захватила сразу три стола. На семьи им плевать. Впрочем, наевшись и напившись задолго до общего сбора, они хотели было ретироваться, но официант напомнил им, что сегодня Первое мая. Они хором прокричали: