Дервиш Сушич - Я, Данила

Я встал.

Маленькая жена председателя смеется и заглядывает снизу мне под брови, потом глазами спрашивает мужа:

— Так это и есть Данила?!

Малинка торопливо накрывает на стол, будто принимает гостей у себя дома. Председатель повернулся спиной к обеим женщинам. Похоже, бедолага тоже истосковался по разговору с умным человеком. Пропустив мимо ушей четыре вопроса своей жены, он обратился ко мне:

— Почему не заходишь?

— Я на больничном.

— Послать послезавтра за тобой машину?

— Спасибо, такого рода тщеславием я не страдаю.

— Не сердишься, что я так нахально уселся за твой стол?

— Напротив. Только вот другие задеты за живое, что ты не удостоил их чести.

— Брось шутки шутить! Между прочим я твой должник и расплатиться могу только транспортным средством.

— Не понял…

— Я должен тебе лошадь. Когда мы в сорок третьем пошли из освобожденной Тузлы в Романию, я…

да, нас, бывших партизан, только заведи, стоит начать разговор, помянуть какое-нибудь вражеское наступление, и все другое разом исчезает. Мира больше не существует, остается лишь то, что видно из-за дула винтовки или с земли, когда лежишь за минометом… К черту все, дай только придвинуться к тебе и чокнуться с прикладом! Мы чокнулись, дав своим женам понять, что нам сейчас не до них, есть дела и поважнее, так пусть нам не мешают, и по новой — ну, будь здоров, с праздником! И пошел я, значит, в завьюженные горы…

В сорок втором году усташи зарубили служителя виленицкой гимназии, а его шестнадцатилетнему сыну, гимназисту, удалось бежать со связанными на животе руками. В сорок третьем он был связным в бригаде. Как-то, ковыляя на подбитых ногах мимо моего штаба где-то над Тузлой, увидел он оседланного коня… Зная, что я в городе, соврал бойцам, будто я разрешил ему взять коня, вскочил в седло и был таков!

— Эх, Данила, какой Серко был! Убили его немцы подо мной на Кривае. Пей!

— Будем здоровы!

Я пью, но тошнота разбавляет ракию, и пряди хмельного тумана расходятся, так и не дойдя до мозга. Постепенно председатель становится вполне сносным и даже приятным человеком. Простой, симпатичный, улыбчивый говорун… Вспоминаю, в прошлом учитель истории, директор уездной партшколы, член укома, медаль первоборца, исключался из партии в сорок шестом за связь с женой какого-то высокопоставленного деятеля, но вскоре восстановлен. Желтый зампред сказал мне доверительно о новом председателе:

это человек дела,

один из тех тихих председателей, за которыми следуют не грузовики с собаками, конурами, бездельницами свояченицами и взятой в три кредита мебелью, не подмоченная репутация нерасторопного хозяйственника, а — комбинаты, специалисты, ревизии, кампании борьбы с уличной грязью, порядок и дисциплина, причину которой не очень-то и понимаешь, однако помнишь о ней даже во сне. Родичи таких, как он, бранят и поносят, город относится к ним с молчаливым почтением, доктор с ними первый здоровается, а жены с детьми не шастают к ним на работу. Это спокойные, расчетливые трудяги, враги шума и показухи, народ их быстро забывает, хотя именно благодаря им сегодняшний день оставляет след в его памяти.

Худой, с подкупающей хитрецой и с длинным тонким, чуть искривленным носом. Слетающие с сухих губ слова похожи на камушки, исподтишка пущенные из рогатки. До конца прошел высшую боснийскую школу — речь плавная, лицо спокойное: поди угадай, когда говорит серьезно, а когда пыль в глаза пускает.

Должно быть, обо мне он получил неправильную информацию. Похлопывает меня и силится выражаться с натужной крестьянской грубоватостью. Похоже, ждет, что я пульну в него цитатой из «Капитала» или «Анти-Дюринга». Я, мол, тоже не лыком шит. Но я этих книг еще не читал и потому молчу. Малинка с напряженным вниманием следит за отношением ко мне председателя, и по мере того, как сердечность его растет, она становится все сердечнее к председательше.

Моя спина, прислушавшись, доносит мне:

подошел какой-то неприятный тип, явно тут лишний, но настырный. По взгляду председателя поверх меня заключаю: ему он тоже неприятен, но так просто от него не отделаешься. Новый директор торгуправления с супругой раскланивается с нами и протягивает руку с заученной учтивостью среднеобразованного завмага. Краем глаза я сидел, как он поманил пальцем супругу и свояченицу. Тут же нашелся столик с тремя стульями, который без промедленья приставили к нашему.

Высокая строгая стрижка, физиономия высокомерная и недалекая, сверкающий перстень на мизинце. Твердый воротничок. Красный галстук — под стать его красной физиономии, разумеется, красной не от стыда, а от здоровья и любви к питью. У нас с председателем лица синие, будто с горя. Директор проявил большую идейность, чем мы. Он с ходу поздравил нас с революционным праздником: меня как равного — легким прикосновением пухлой руки, председателя — крепким рукопожатием и легким поклоном. Его жена облобызалась с нашими супругами, внеся в поздравление очаровательное женское кокетство. Она перезрела, как айва на шкафу, но сохранилась еще неплохо. Один завмаг с упоением говорил мне о ее несравненных бедрах и привычке кусать любовника в плечо. Укусит и замрет в истоме.

Пока директор торгуправления располагался за столом, директор комбината общественного питания вертелся вокруг нас, окликая ленивых, нерасторопных официантов, и, так и не дождавшись их, сам бежал за тарелками и кофе для нас. Незаметно и он с семьей втерся в нашу компанию.

Начальник лесоуправления, задетый за живое успехом двоих директоров, подошел к председателю, обдал всех нас запахом рома из гнилой утробы и завел про лесные массивы, целлюлозу, лесопосадки, кубометры, лесные массивы, целлюлозу, посадки… Наконец председатель не выдержал и сказал:

— Садись!

Тот немедленно махнул рукой, и его многочисленное семейство на рысях доставило столы и стулья… Рукопожатия, перемещения, улыбки, локтями в каймак, пальцами в тарелки, о, извините, Мара, дай платок, ничего страшного, вечером почищу бензином!

Тихая воркотня женщин…

Следом за начальником лесоуправления и его семьей к нашему столу присоседились начальник финансового отдела совета — дальний родственник председателя, председатель общества офицеров запаса — связной председателя в сорок пятом, замзав собеса… Составились в ряд десять столов. Председатель со всеми держится вежливо и обходительно, и только я вижу, что он умирает со смеху… прежде всего над самим собой! Нет-нет да и поднесет свои тонкие сухие губы к моему уху:

— Не бросай меня!

С ходу меня раскусил.

Одурманенный ракией, я молчу над обглоданной бараньей костью и стопкой, на дне которой мокнет крошка. Вокруг меня жужжит рой слов, директора выхваляются перед председателем своим знанием дела,