Дервиш Сушич - Я, Данила

Я числюсь на службе. Но делать ничего не делаю. Все чаще ловлю себя на том, что как неприкаянный слоняюсь по дому: «Куда идти? Что делать?» Временами успокаиваю себя: потерплю, пока сын Ибрагим не подрастет и не сможет выслушать мою исповедь и заветы. А до той поры смиренно буду снимать шляпу, улыбаться, жевать котлеты, пить шприцер, исправно выполнять дневной и ночной распорядок, не спрашивая о цели. Знаю, мой узник загремит цепями и крикнет:

— Га, Данила, трус, лизоблюд и подпевала!

А что, если показать ему дулю? Побренчать у него перед носом честно заработанными орденами и вполне официальным правом на ничегонеделанье? Назло пощекотать ему ноздри ароматными котлетами? Пусть сдохнет от зависти, голодный шакал. А станет глумиться надо мной этот ехидный непризнанный святой, отвечу ему сытыми остротами довольного жизнью человека.

Я по горло увяз в обкатанных днях.

Сидим с Малинкой за столиком перед кафе.

До этого прошлись в длинной веренице гуляющих, возглавляемой теми самыми девицами, которых я заприметил еще в прошлом году на таком же вечернем променаде по главной улице города. С тех пор мало что изменилось. Низкорослый налоговый инспектор с великаншей женой, дочкой пекаря, и с новым младенцем, ветеринар и его супруга с поливиниловой сумкой, в которой поместился бы пуд картошки, парни с еще не просохшими чубами, девушки из контор и магазинов, кандидатки на будущие вакансии, там же и прочие горожане, которые теплым вечером выползают погулять и подышать воздухом.

Мы с Малинкой, исполненные достоинства и пользующиеся уважением сограждан, прошлись под руку где-то между компанией ветеринара и тремя парнями в белых рубашках и туфлях со скрипом.

Вдруг, видно от отчаянья, в глазах у меня потемнело, и я предложил Малинке сесть у кафе: мол, боюсь за нее — ведь она на четвертом месяце, как бы не устала. К счастью, она сразу согласилась.

Я заказал шприцер и две порции шашлыка.

Молчим. Малинка ерзает на стуле. Смотрит на гуляющих. Подмечает малейший непорядок в туалетах женщин и девушек. И тут же дергает меня, сдувает волоски, смахивает ладонью соринки, болтает о рубашках, поступивших вчера в магазины.

Я люблю свою жену. Но от ее чрезмерного внимания я сойду с ума. И от вынужденного покоя.

Связанный и избитый Данила Лисичич кричит сверху:

— Ха-ха, Данила, товарищ гражданин, лошак бессовестный, для того ли тебя мать родила?!

Я выпил шприцер и стал ласково потчевать свою супругу горячим шашлыком.

Из вереницы гуляющих вышел новый директор торгуправления со своей пышной женой, сбитой из здоровья и дерзкой, глуповатой красоты. Они сели за соседний столик. Мы с Малинкой, прожевав очередной кусок, вежливо поздоровались с ними.

— Более красивой женщины я еще не видела! — сказала моя Малинка.

— Да ну!

Малинка радуется моему равнодушию к прелестям других женщин. И, желая лишний раз убедиться в том, восклицает:

— Ноги просто точеные!

— Ерунда! Если меня не обманывает зрение, корова коровой!

А про себя думаю:

«Дорогая моя Малинка, ласточка моя наивная, если б ты только знала, сколько я выдержал следствий и каких ловкачей обводил вокруг пальца, от волнения пульс у тебя подскочил бы сразу до ста сорока, так мне ли не понять, чего ты добиваешься?»

— Я просила ее приберечь дочку для нашего Ибрагима. Она согласилась.

Запиваю мясо шприцером и кисло улыбаюсь.

Малинка отхлебнула из моего стакана. Уговариваю ее допить весь. Она отказывается — мол, не положено ей. Снова молчим и скучаем. Чтоб немножко разговорить ее, я спрашиваю, как это она, гимназисточка, отважилась пойти в лес. Вспоминать о той поре ей куда приятнее, чем есть шашлык. Этот ее рассказ я слышал уже раза три и все равно делаю вид, что мне ужасно интересно… Смотрю на ее ровные зубы и почти вижу, как губы одно за другим пропускают звонкую цепь слов. И не будь здесь посетителей и прохожих, я бы поцеловал ее… Крепко-крепко.

Но ведь это так немного.

Стемнело. Директор и его красивая жена раскланялись и ушли. Я вытащил бумажник. Надо уходить. Не потому, что хочется, а потому, что неприлично уходить последними.

Внезапно за спиной официанта вырос Ибрагим. Вежливо поздоровавшись, он сел рядом с Малинкой и положил передо мной конверт.

— Служитель принес. Говорит, срочно.

Пишет председатель уезда:

«Данила,

завтра утром приезжай ко мне! Поскольку ты будешь строить в Виленице деревообрабатывающий комбинат, надо обсудить проект и смету. Жду тебя с тремя инженерами. Деньги есть. Побрейся и вели Малинке отутюжить тебе брюки. Ты назначен начальником строительства. Получишь во временное пользование общинную машину, пока не прибудет твоя. Итак, завтра в десять у меня. Сообщи об этом товарищам в общине. И скажи им, что будешь держать прямую связь с нами. Не забудь про бритье и галстук!»

— Что с тобой, Данила? — спросила Малинка, удивленная тем, что я хохочу, обнимаю официанта и прошу принести нам два литра вина. — Что с тобой, ради бога?

Когда официант ушел, я принялся обнимать их обоих.

— Ну что с тобой?

Ибрагим сдавил мне плечи и приказал:

— Ну, дядь, говори, в чем дело!

Я засучиваю рукава, поднимаю палец и начинаю речь:

— Сын Ибрагим!

И снова победно кривляюсь и дурачусь. Наливаю нам по стакану вина, сыну — стакан лимонада. Жена прочла письмо и радостно воскликнула:

— Назначили начальником! И машина?! Господи!

Сын прочел и поздравил:

— Как раз вовремя! Поздравляю!

— И машина! — радуется Малинка. — Наконец я перестану трястись в этих жутких автобусах!

— Дядь, значит, ты мне купишь бутсы?

— Гм! Хе-хе!

— Данила, Ибрагим серьезно спрашивает тебя…

— Хе-хе-хе!

— Данила, ради бога, как ты ведешь себя, ведь люди смотрят!

— Ха-ха-ха!

— Не будь невежей, Данила. Вместо того чтоб извлечь мораль: ты ударил человека, а он тебя реабилитирует…

— Мораль? Ха-ха-ха… Хо-хо-хо!

— Ибрагим, оставь нас на минутку. Так! Данила, ты перестанешь паясничать?

— Отстань, жена, мне хорошо… и смешно… ха-ха-ха! Мораль!

— Данила, вместо того чтоб поблагодарить меня, ты треплешь мне нервы.

— А за что я должен благодарить тебя, курочка моя, ты же не отдел кадров! Официант, подай вина!|

— Нет, ты меня должен благодарить.

— А почему тебя, яблочко мое наливное? Хе-хе-хе!

— Меня. Это письмо… дело моих рук. Пока ты с видом оскорбленного величия слонялся по дому и по канцелярии, я… я ходила по начальству, упорно, почти каждый день, надоедала им своими просьбами, говорила, как ты переживаешь из-за того прискорбного случая, объясняла, что ты давно уже понял свою неправоту, что много брал на себя, что больше этого не будет, что ты согласен на любую работу, лишь бы товарищи не думали о тебе плохо… что жизнь без настоящего дела тебе в тягость… от твоего имени я писала письма, которых ты в своей гордыне никогда бы не написал. Они поверили мне, а не тебе, запомни! Хотя бы поэтому ты должен молчать и вести себя пристойно!