Дервиш Сушич - Я, Данила

Я уложил сына, ласково попрощался с ним.

— Дядь, ты приходи побыстрей. А то опять голова разболится.

— Не волнуйся, я давно уж не полуношничаю!

В носках прошел я через прихожую, чтоб не разбудить хаджи и его дочку.

Я поймал себя на том, что спешу. Подгоняло меня любопытство и страх опоздать. Но где-то на полдороге в грудь мне ударило сомнение. Я остановился… Куда я иду? Зачем? Слушать историю ее отношений с доктором? Но это мне меньше всего хотелось слышать и из-за этого больше всего не хотелось оставаться с ней наедине.

И все же надо идти!

Хотя бы из благодарности за заботу об Ибрагиме. Недаром говорят: негоже терять друга доктора, в дороге спутника палку и кассира родича! Они всегда пригодятся.

Я видел, как она вышла из тени гостиничного подъезда и, пронзая каблуками снег, зашагала по улице.

— Проводите меня домой!

— Будет сделано!

Мы вошли в серую тьму переулка. Полусельская окраина города встретила нас мелким снегом и холодом, предвестником ветра с гор. Докторша шла с трудом, снег все время набивался в туфли. Когда последние дома остались позади, она взяла меня под руку. Расчет верный — до больницы вряд ли нас кто-нибудь увидит! Мало того, она сунула ко мне в карман свой холодный кулак и вложила в мою ладонь. Так мы и шли.

— Понимаете, мне трудно идти без опоры.

— Пожалуйста, пожалуйста! Я могу и понести вас, если хотите.

— Не нужно!

— Как желаете!

Спасаясь от ветра, она наполовину спряталась за мое плечо. Я выше ее на полторы головы, грудь колесом, силушкой бог не обидел. Я крепко держу ее руку. Сейчас она мне кажется хрупкой и не привыкшей к метелям девушкой. Рядом с ней я чувствую себя рыцарем, мне жаль ее, и я готов нести ее на руках. Но поскольку с первой минуты нашей встречи она захватила бразды правления в свои руки и всем своим видом призывала к молчанию, я и не заговариваю. Ведь мы, крестьяне, умеем держать язык за зубами и когда надо и когда не надо. Три четверти жизни крестьянин проводит сжав зубы. А ежели среди нас и появится какой говорун, у кого слова обгоняют мысли, то так и знай — папенька его во время какой-нибудь инспекционной поездки, ревизии или после собрания прижал его маменьку где-нибудь в клети или за стогом сена. Или же крестьянин от долгого молчания повредился в уме и мелет всякий вздор, тараторит от страха перед тишиной, которая снова сомкнется над ним, если он перестанет.

До больницы я не услышал даже вздоха. Только раз она шевельнула кулаком в моей руке в кармане… Легкое движение, и снова покой. И тепло ее тела, спрятавшегося за меня.

В дверях больницы я остановился, изготовившись пробормотать слова прощания.

— Войдите! — приказала она.

— Есть войти!

Я вошел.

Она пропустила меня первого в свою комнату. Задвинула занавески. Бросила на стул пальто и шарф.

— Садитесь, я сварю вам кофе.

— Есть садиться!

Она вышла.

Белая кровать с веселым пестрым покрывалом. Круглый стол с кружевной скатертью. Три кожаных кресла. Довоенная комната. Старинный гардероб с наполовину застекленными дверцами. Рядом — две полки с книгами. В углу — железная жардиньерка с горшком. Цветы однотонные, с плотными листьями. Топится печь. Свет не белый, в нем много здоровой красноты. От вещей и пола пахнет дешевым одеколоном.

Я перебрал в памяти все, что прочно и неколебимо лежит в основании дружбы, привлекательности и всяких сантиментов, чем продиктованы поздравления, приглашения и гостеприимство. Может быть, она все еще старается оплатить мое молчание? Или грубое высокомерие по каким-то неведомым мне причинам вдруг перешло в горячую симпатию? И милая докторша спешит возместить мне те прискорбные дни, когда она выгоняла меня и обзывала идиотом? А может, мне готовится что-то такое, для меня пока неясное, после чего я должен буду публично признать себя идиотом!

Я уж начал было взвешивать все «за» и «против», когда она вошла с подносом, на котором звенели чашки, рюмки, вилки и пузатая стеклянная и фарфоровая посуда. Обслуживание, прямо скажем, господское: много блеска, а не разъешься. Расставила на столе рюмки, холодную, тонко нарезанную телятину, хлеб, положила две пачки сигарет, каких мне еще и видеть не приходилось. А я, простак простаком, сижу как чурбан, сложив руки на коленях, смотрю и не смотрю, жду и не жду, когда она начнет. Она поставила кофейную чашечку и смерила меня с головы до пят. Поставила вторую, и снова хлестанула меня насмешливым взглядом. Наполнила рюмки, и снова — смотрит, оценивает. Поставила кофе на огонь, вернулась и, пристально вглядываясь в мое лицо, точно следователь перед тем, как начать допрос, взяла рюмку.

— Пейте!

Я чуть не вскочил и не грянул: «Есть пить!»

— Пейте еще!

Выпили по второй.

— Не хотите сказать тост?

— По какому случаю?

— Ну хотя бы… в честь нашей дружбы!

— Да пошлет нам бог здоровья!

— Ну, будем здоровы! Кофе потом. Ракия хорошая?

— Хорошая, товарищ доктор!

— Берите мясо!

— Спасибо, уже взял. Хотите «Мораву»?

— Я не курю. Хотя дайте! Сегодня я буду пить и курить.

— Пожалуйста!

— А как чувствует себя Ибрагим?

— Спасибо, доктор, хорошо!

— Ага!

Я с мудрым видом смотрю на свои волосатые руки, не осмеливаясь поднять глаза на нее. Вижу ее только до пояса. Она сидит напротив, нога на ногу, мне видны голые колени, белая опушка комбинации и полумрак полуоткрытых бедер, все жилы во мне бьют тревогу, хребет сгибается, я бы поднял очи молодецкие, чтоб увидеть ее всю, но

она смотрит на меня,

смотрит упорно и нахально, держит рюмку у губ, поверх нее пронзает меня синими стрелами глаз, сверлит лоб, так что череп мой уже скрипит, играет кинжалами вокруг моей шеи, сделает затяжку-другую — и снова за свое, по лбу моему скользит капелька пота, огибает бровь и скатывается по щеке в уголок рта. Я украдкой слизываю ее. Меня тошнит от омерзения. И я молю бога: «Господи, помоги рабу своему, ведь я же беспартийный!»

Вдруг она захохотала, разъединив нас лавиной смеха и задорных выкриков.

— Мошенник, — ласково бросила она и осушила еще одну рюмку. — Ну и хитрюга! Мне двадцать восьмой год. Кажется, я всего насмотрелась, но такого притворщика еще не видела!

— Хе-хе-хе!

— На таких женщины сами вешаются.

— Любопытно, но так оно и было…

— Притвора! Слушайте же вы, Данила Лисичич, Малинка была у меня на приеме. Я знаю про вас все. С самого начала войны.

— Право, не стоит перегружать свою память!

— Ха-ха-ха! Такого лицемера я еще не встречала.

— Это смешно?

— Еще бы!

— А когда я не смешной, то какой же, товарищ доктор?

— Страшный. Пей!

— Спасибо. И до свидания. Сын у меня дома один…

— Ни в коем случае! Сиди!

— Есть сидеть!

— Ха-ха-ха! Я рассказала Малинке, как ты меня отделал.