Дервиш Сушич - Я, Данила

вероятно:

ох, и исцеловал бы твой сладкий живот и бока, что так и играют подле моих, только не торопись, душа моя, не отрывай от меня своих твердых, соблазнительных грудок. Я шофер, ложусь и встаю ровно пес, сам Иисус Христос не мучился так, как мучается наш брат шофер на старой трехтонке, на которой ему надо вывезти из карьера четыре тонны и отмахать по шоссе сорок семь километров в один конец по три раза на дню, будь проклят тот, кто придумал эту работку!

И не сердись, душа моя, ежели я тебя прижму покрепче, больно истосковалось мое шоферское сердце!

Персида, санитарка и разводка, при всей своей некрасивости ангел во плоти, на которую господь не поскупился, покорно склонила голову на плечо Танаско и плывет по сладчайшим водам грез, не замечая, что ее партнер изогнулся, ровно бык, и, того гляди, подомнет ее под себя.

Да и кому какое дело, как мы обнялись. Танаско обещал, что мы поженимся, когда он сдаст экзамен на первый класс, и я ему верю, у меня на книжке триста тысяч с лишком. Потанцуем вот, потом Танаско выпьет вина, и мы пойдем домой, то есть на его грузовике поедем ко мне, ляжем и будем миловаться, сколько душа пожелает. А утром вместе позавтракаем, вместе разведем костер под замерзшим мотором, и я буду крутить ручку…

— Дядь, а почему ты никого не приглашаешь? — спросил Ибрагим.

— Э, сынок, плясать смолоду учись, под старость не научишься!

— Скоро и мне придется.

— Знаешь, Ибрагим, я тебе дам один совет: особенно не старайся. Оно, конечно, хорошо танцевать, но если взглянуть на дело конкретнее — танцами сыт не будешь. Хотя рано тебе еще об этом думать. Придет время — сам разберешься.

— Конечно, и без танцев забот хватает. Одна школа чего стоит.

— Правильно, сынок. Пошли домой?

— Посидим еще немножко. Не люблю я толчею, но здесь интересно.

— Что ж, смотри и размышляй!

Старшина, заместитель начальника отделения милиции, повел в танцующую толпу свояченицу председателя общины. Та постоянно живет в селе, а по субботам приезжает в город, чтобы культурно развлечься. Старшина излучает готовность самоотверженно охранять общественный порядок и покой горожан, строго блюсти законы и в то же время понять человеческие слабости, разумеется если они не противоречат такому-то и такому-то параграфу и такой-то и такой-то статье. Весь он как будто разграфлен по линеечке. Но в руке, обхватившей свояченицу председателя, в шее, в толстых губах и серых коварных глазах живет его дед Стоял, по прозванию Топор, переживший восемь жен и похороненный девятой. Он умудрялся разоружить и избить нескольких жандармов, а потом покорно шел в участок, сдавал оружие и шапки да еще выставлял их в таком виде, что начальник, как правило, вместо того чтоб Стояна упечь в тюрьму, делал разнос своим жандармам. Как-то он отвозил в Рогатицу жену попа Ташко, и попадья после того родила тройню, хотя всем было известно, что от пьяницы и добряка Ташко она никак не могла понести. Он был уже полуслепым стариком, когда сюда в конце сорок четвертого из Сербии нагрянули полки Дражи [25] Имеется в виду Дража Михайлович (1893—1946) — сербский генерал, глава профашистских военных формирований четников, военный министр югославского эмигрантского правительства. Казнен как военный преступник. . Один бородач позарился на его циновку. Стоян схватил топор да как ахнет его обухом по башке. Полевой суд четников приговорил его к виселице. Этот факт до сих пор значится в служебной характеристике внука, как доказательство исконной антифашистской настроенности его семьи. Правда, в той же характеристике почему-то не упоминается, как тот же самый Стоян за два года до этого отдубасил и партийного работника, не сойдясь с ним во взглядах на роль воеводы Вука в прорыве Салоникского фронта, — партиец стоял за Дринскую дивизию, а дядюшка Стоян воевал в отряде Вука [26] Имеется в виду операция на Салоникском фронте в ходе первой мировой войны, когда соединенные силы Антанты прорвали оборону противника. В результате этого поражения (1918 г.) Болгария вышла из войны. В операции принимала участие Дринская сербская дивизия. .

Как бы там ни было, дядюшка Стоян и из могилы поддерживал своего внука — и чертами характера, переданными по наследству, и самим именем в его служебной биографии.

Старшина и свояченица председателя, прильнув друг к другу, маршируют… строго по правилам!

— Дядь, вон Малинка…

Агроном вывел Малинку, нежно, точно хрупкий бокал, оградил ее от всех ладонями и медленно вошел с ней в круг танцующих. Голова его возвышается над ее теменем, она склонилась ему на плечо, и они движутся, покачиваясь, словно скорбные друзья по несчастью.

Я погасил фары зрения.

И стал ковыряться где-то на дне души, где скапливается неведомый ил, питающий корни ревности. Но, увы, ничего не нашел. Только почувствовал, как снизу, из этого подполья, в половицы сознания впиваются, причиняя боль, острые шипы.

Я одернул себя.

«Эх ты, голова садовая! — крикнул я. — Выдерни разом все ошметки зубов и вставь искусственные, легче будет пережевывать время и воспоминания».

— А кого бы ты выбрал для меня, Ибрагим?

— Вон ту, толстую. Большая, правда, но как раз для тебя.

— Она меня задушит, сынок.

— Тогда пригласи свояченицу доктора. Она весь вечер только на тебя и смотрит. Вон и Малинка заприметила, как она стреляет в тебя глазами, и что-то шепнула агроному. В докторше, правда, тоже весу хватает…

— Боюсь, сынок. Не дай бог, чихну или кашляну, она начнет колоть меня шприцами и поить противными микстурами.

— Ну и бояка ты!

— Пуганая ворона куста боится.

— Тогда давай расплачиваться, и пойдем домой.

Мы оба вытащили бумажники. В его бумажнике я увидел несколько бумажек по тысяче и пятьсот динаров. Когда официант отошел, я глазами спросил, откуда они у него.

— Ты мне шесть раз давал деньги. А я их складываю на всякий случай, мало ли что!

Надо было пройти мимо докторши. Черная юбка соблазнительно обтягивает бедра… В памяти встает вопрос: «Цена молчания?» И под конец слезы. Удастся ли мне спрятать все это под маской учтивого поклона? Не лучше ли предпринять обходный маневр — пройти вдоль стойки, оставив в стороне их стол и еще две-три компании, которым следует отвесить поклон. Но не тут-то было. Докторша, не спускавшая с нас глаз, перехватила мой взгляд и поманила меня рукой. И чтоб сестра с зятем не слышали, откинулась назад:

— Проводите мальчика и возвращайтесь! Мне надо с вами поговорить.

— Будет сделано! — послушно сказал я жандарму, хотя сейчас она меньше всего походила на жандарма. В ярко-красной блузке, с копной огненных волос, она напоминала пышных, сдобных и легко воспламеняющихся австриячек, которых с невероятной легкостью покоряли полки боснийцев, самых невзыскательных и самых пылких венских любовников. И если б не тайна между нами, а также между ней и доктором, она бы сейчас танцевала и смеялась. Но груз памяти сдвинул морщинки вокруг глаз и твердых, крупных губ в выражение тревоги и озабоченности.