Дервиш Сушич - Я, Данила

Курю.

Три.

Полчетвертого.

Вопрос в затылок:

— Мало?

Отвечаю, не оборачиваясь:

— Вставай, мать твою за ногу, доктор тебе зять, а мне он никто. Вставай, пока я не задушил тебя!

Она встала. Тем же манером надела юбку и села рядом со мной.

— Хотите навестить мальчика? Идите, только наденьте тапочки, чтоб не греметь башмаками по коридору… Вот эти вам, пожалуй, подойдут. Что? Почему вы молчите? Слушайте, не надо меня убеждать в том, что у вас язык от изумления отнялся. Вид у вас вполне нормальный. И бы не из тех, кто легко падает в обморок. Вас удивляет то, что вы видели? Вы поражены? Или стараетесь придумать такой вид выкупа, чтоб не выглядеть шантажистом? Вы до смешного лицемерны! Более десятка лет получаете жалованье, и за это время зрение у вас здорово упало. Не различаете нюансов. Социальный дальтонизм. Глупый бык, перед которым вдруг помахали красной тряпкой. Говорите же, что вы хотите! Или я вас выставлю вон, и болтайте по городу, что хотите. Плевать! Ну?

Четыре.

Она все еще сидит рядом со мной. И плачет.

Пятнадцать минут пятого.

— Умоляю вас, не молчите, это ужасно. Ну хотя бы обзовите меня шлюхой или скотиной! Ну, пожалуйста. Хотите, я отведу вас к мальчику?

— До свидания, мадмуазель! Примите таблетку успокоительного и ложитесь! Я не социальный дальтоник. Я отец.

— Постойте, куда вы? Постойте!

— До свидания!

Разбудила меня волна света, пробившаяся сквозь лес ресниц.

День.

Полдень.

Дочка хаджи на большом круглом подносе принесла кислое молоко с каймаком, стакан воды, вишневое варенье и пачку «Моравы» со спичками. Придвинула ко мне столик с подносом и смотрит, как я завтракаю. Свет улыбки все шире разливается вокруг ее губ. Наверняка думает, что я всю ночь где-то шлялся, как бы одобряет мои похождения и обещает хранить тайну. Жестом спросила про Ибрагима и принялась показывать, как я утром на цыпочках прокрался в свою комнату. Она разводила огонь на кухне и отлично видела меня.

Она не просто изображает мой приход, она играет мою роль. Выкинет вперед стройную ножку, коснется пальцами пола, потом слегка отпрянет назад и медленно и плавно выносит другую ногу. Снова бросок назад — и снова первая нога ступает вперед. Руки чуть вытянуты, согнутые ладони смотрят вниз, и кажется, будто она в кончиках пальцев держит туфли. Вдруг она остановилась, жестом велела мне ждать и быстро убежала. Вернулась с новым платьем в руках, объяснив, что хаджи подарил его ей дня два назад. Она положила обнову и стала расстегивать блузку, чтоб показать мне, как ей идет платье. Первое в жизни, потому что до сих пор она носила только шальвары.

Я крикнул ей, чтоб она не делала этого. Она обиделась. Почему? Ведь она всегда все примеряет при хаджи, а он делает разные замечания, говорит, где надо забрать, где выпустить, куда подвинуть бляху на поясе, а то и монисто застегнет — самой неудобно застегивать, не видно… А я большой друг хаджи, и такой же старый, как он, и в этом доме не чужой, чтоб прятать от меня руки по самую кисть и ноги до лодыжек. Так что же тут особенного?

Как быть? Настою на своем — она расплачется, а тогда — прощай, дружба! Позволю — тоже плохо!

И я принялся внушать ей, что лучше переодеться на кухне, в холодной комнате ведь и простудиться недолго.

Она послушалась.

Зашел к Авдану выпить чашку кофе. Поделился с ним своими бедами, разумеется, даже не намекнув, о ком речь. Авдан глубокомысленно выдохнул:

— Да!

Перед нами полноводная река тишины, мы выпили горячий кофе, и он снова вздохнул:

— Да! В молодости нам ничего не стоило изменить вере ради женской ножки. А теперь, когда, прости меня, сами вешаются на шею, нас одолевают страхи. То грех, то срам, то белой бороды стесняемся! Когда надо, получаешь шиш! Одеяло грызешь с тоски! А когда нельзя или не можешь, так бери не хочу. Сама себя предлагает да еще поддразнивает. Так оно, брат, рабу божьему на роду написано. Ты как следует и полакомиться не успел, а годы уж прошли. Зубы выпали, язык стал шершавым, в горле прогоркло. И давай руками и ногами отпихивать от себя божьи дары — где со страху, где со стыда. А еще, видать, не знаешь, что с собой делать, если примет тебя такого, каков ты есть. Эхма, вернуть бы мне мои сорок.

В больничном коридоре санитар Муйо кричал на двух крестьянок-рожениц, не умевших пользоваться унитазом. Меня он встретил радостной вестью:

— Товарищ Данила, докторша разрешила тебе приходить в любое время. Только — в тапочках!

— Спасибо, братец, спасибо!

— Иди, милок, ты свой человек. Докторша расспрашивала про тебя. Ну я и выложил, что знаю. Всему поверила, одному не верит, что у тебя только четыре класса. А когда я ей во всех подробностях описал, как тебя выгнали за то… ну знаешь, за историю с председателем, так она аж в ладоши захлопала да как закричит: «Молодец! Вот здорово!» Вот она, бабья вредность, Данила. Тебя загнали в эту дыру и жалованье меньше положили, а она: «Здорово!» Проходи, Данила, дружище, проведай своего Ибрагима!

Стою, прилепившись лбом к холодному стеклу.

Снег за окном упрямо расстилает белые покровы. Слышу, как он бесшумно сходит с небес, наподобие длинного полотнища с заветом, которое мы тщетно стараемся прочесть.

Белое море накатывает сверху на земную тишь.

Ибрагим еще пишет за своим столом.

— Почему ты зачеркнул? — спросил я, склонившись над его тетрадкой.

— Я написал: «Mein Vater ist Bauer» [23] Мой отец крестьянин (нем.) . . А ты служащий. Вот я и исправил: «Mein Vater ist Beamte».

— Да, сынок, кому-то надо быть и служащим.

— Ага!

Ибрагим выводит красивые круглые буквы, ровные, с явной тягой к украшательству. Меня бесит этот гладенький покой и правильность в его почерке. Будь у него угловатый, острый почерк с переходами от буквы к букве в виде стрел или волчьих клыков, я был бы спокойнее за его будущее.

Наконец он поставил точку, промокнул написанное, закрыл тетрадь, сложил книжки и встал. Взглянул на часы.

— Пора идти гулять, как доктора велели.

— …а потом на ужин в гостиницу!

— Ну уж нет, там сегодня танцы, народу будет тьма. Я все равно не буду есть, потому что плохо сплю после ресторанного ужина. У нас есть молоко и полбулки. А сколько немецких слов ты сегодня выучил?

— Четыре.

— Ты не выполнил норму. Как по-немецки конь?

— Погоди, сынок, конь… Конь, говоришь? Ага, das Pferd.

— Так не годится, ты подглядел в учебник!

— Клянусь, не подглядывал. А теперь ты мне скажи, как по-немецки кобыла?

— Этого нет в учебнике.

— Пфердиха, сынок.

— Ха-ха-ха! Вот насмешил… Ну, кто кому первый польет?

— Давай, что ли, я тебе.

Он разделся до пояса и стал мыться, под кожей так и переливаются плотные желваки мускулов. Поднабрался он жирку в больнице, а уж про дом что и говорить. Окреп, посвежел. Ему надо учиться, и потому мы составили строгий распорядок дня, от которого он не отступает ни на йоту. Подъем в шесть, умывание и завтрак до семи, затем я — на работу, он — за стол, в час вместе обедаем, после обеда я ложусь соснуть, он с дочкой хаджи бежит играть с соседскими ребятами, в четыре он снова садится за стол, я слоняюсь по комнате или коротаю время с хаджи, потом — сборы к ужину, в девять — желаем друг другу спокойной ночи, он засыпает, а я читаю газеты или часами смотрю, как он спит.