Дервиш Сушич - Я, Данила

В коридоре рыкнул доктор, обозвав кого-то ослом. К счастью, к нам не зашел. Я, как у нас повелось, попрощался с Ибрагимом за руку и вихрем слетел с лестницы. Перчатки в левой руке — элегантнее самого доктора. Из приемного покоя вышла докторша, хлопая по ноге измятым кровавым фартуком.

— Опять ты? — спросила она, выкатив на меня глетчеры своих глаз.

— Целую ручки!

— Пошел вон!

— Кланяюсь, мадмуазель докторша! Можно вас спросить?

— Я сказала — пошел вон!

— Пожалуйста, ухожу! До свидания, мадмуазель докторша!

— Идиот!

Элегантностью я превзошел любого преуспевающего служащего в городе. Со своими манерами и несколькими «целую ручки» я дам фору любому продавцу на Теразиях.

А эта докторша на меня ноль внимания, а вот гунь и опанки ее не трогают. Не пойму я ее. Неужели это профессия из сентиментальной девицы сделала унтера? Или чувство показного равноправия с мужчиной мстит за какие-то давние невысказанные муки? Или жернова жизни оставили в ней одну только злобность?

В сумраке пустой кофейни желтый заместитель председателя в зимнем пальто потягивал кофе и болтал с сонным официантом. День клонился к вечеру, наводя на вялые размышления: зажигать свет или еще рано? Время, когда хорошо молчать.

Зампред придвинул стул для меня.

— Чем занимаешься, Данила?

— Ничем… Отдыхаю от биографии.

— Что ж, до весны можно.

— Как это?

— Товарищ секретарь привет тебе передает. В клинике Мишовича ему удалили одно легкое. Утром получил письмо. Пишет санитарка под его диктовку. Не велел отпускать тебя. Из-за гор катятся большие дотации…

— Боюсь, я уже стар для этого.

— Велю жене спросить Малинку.

— Что, что?

— Не сердись. Уж и пошутить нельзя.

— Гм!

— А Малинка и в самом деле какая-то бледная, неспокойная. Данила, когда на свадьбу позовешь?

— Я ее недели три не видел.

— Тем желанней будет. Я тоже иногда удираю от жены. Поездишь по селам, а как вернешься, вроде только вчера поженились. Как парнишка?

— Отлично.

— Никола говорит, ты в Фрковичах кашу заварил. Даже до пистолета дошло…

— Пусть Никола не лезет не в свое дело. Не то я материал о лавках передам в прокуратуру… Официант, счет! До свидания, товарищ зампред!

— Погоди, куда ты так скоро?

— Дела…

Однажды ночью хаджи сказал мне:

«Данила, старина, запомни хорошенько! Мирному человеку никогда с миром не выпить кофе или ракии. Или кто-нибудь заглянет к нему в чашку или в рюмку, или кто-нибудь присоседится, от чего кофе бедняге покажется горьким, или наговорят такого, что годами тошно будет».

Так вот, с какой стороны товарищ Никола под меня подкапывается. Про пистолет слышал… Ладно, товарищ председатель, все стерплю, только Ибрагима не задевай, не то берегись! Будем биться не на живот, а на смерть, даю тебе честное слово. Пусть и беспартийное!

День прошел, как трепаное облако но небу. Ночь надавила на темя, как рука палача:

— Что делать?

Лег в восемь. А в одиннадцать удрал и от постели и от стен.

К первому перекрестку улеглись страх и тяжесть на душе, ко второму совсем отлегло, словно испил целительного бальзама, и тут же, будто на дрожжах, стала во мне расти какая-то красота. Дойдя до лесного управления, я придумал для сына дивную сказку. И заспешил к больнице, чтоб немедля рассказать ему. Только пропустила бы белая жандармерия.

Мокрый снег с дождем яростно сечет лицо. Я показал ему язык, как некомпетентной комиссии. Несчастный, он тихонько тает на живом трепетном теле. И я говорю ему: брысь, старый дурак, некогда мне с тобой валандаться, к сыну спешу.

Больница,

тюрьма для больных,

заперта на все замки. Врачи боятся, как бы не совершили побег несколько беременных женщин и калек. Нажимаю на все ручки — не поддаются. Потоптавшись у больницы, я отошел к забору и уставился на окна палаты Ибрагима. Будь то окна обыкновенного дома, они сами бы растворились на мой горячий призыв. Но эти окна подчиняются лишь законам внутреннего распорядка данного медицинского учреждения. Они открываются только на время уборки. Или когда доктор в кабинете учует вонь от гниющей плоти или желудочного расстройства.

В приемном покое засветились квадраты оконного переплета.

Я рванулся, как волк, узревший лаз в загоне. Тише змеи подполз к окну и заглянул внутрь. Молодая докторша, войдя в комнату, на ходу сбросила пальто, плюхнулась на стул и, словно защищая голову от нависшего кулака или сильного шума, обхватила ее руками.

В дверях вырос доктор. В пижаме. Поверх наспех наброшен домашний халат. Тучный, большой, с всклокоченными волосами, он неслышно подошел к свояченице и кончиками пальцев приподнял ей подбородок. Она отбежала на середину комнаты.

— Я сказала — хватит!

— Тончи, не дури.

— Уйди! Я закричу.

— Тончи, будь умницей!

— Ты мне противен.

— Однако же я тебе не был противен, когда платил за твое учение двенадцать тысяч в месяц!

— Я верну деньги.

— Тончи, не будь ребенком!

— Влада, пойми!.. Я не могу. Штефа больна, дети больны, а я тут с тобой… Я просто задыхаюсь. Грязь это.

— Ерунда. Провинциальные комплексы. Тончи, пройдет плохое настроение, и все опять наладится. Полюбуйтесь-ка на эту маленькую упрямицу! А к чему слезы? Солнышко мое! — И воспользовавшись тем, что она, утирая глаза, не видит его, он подошел ближе и обхватил ее за талию. Но тут же его отбросил мощный удар. Весь подобравшись, он сжал кулаки и двинулся на нее. Халат путался в ногах.

Я развел ставни и до пояса появился в окне.

— Извините, я с дороги услышал шум в приемном покое, дай, думаю, загляну. Добрый вечер, товарищ доктор! Ах, очень приятно видеть и нашу дорогую барышню. Добрый вечер, мадмуазель! Простите за бесцеремонность. Вы откроете мне дверь?

Оба ни с места.

Явно напуганы.

— Вы откроете мне? — повысил я тон.

— Тончи, открой ему! — сказал доктор.

Девушка провела меня по коридору в приемный покой. Доктора там уже не было. Сбежал.

Она села на низкую больничную кушетку. Я — рядом.

Молчу.

Молчу и курю.

Капли в водосточной трубе отсчитывают время.

Час.

Полвторого.

Два.

Молчим, я курю.

Полтретьего.

Она встала, пересекла, словно лунатик, комнату и закрыла дверь. Опустила синюю занавеску. Встала передо мной и каким-то замогильным голосом спросила:

— Ваша цена молчания?

— О чем ты, девочка? Садись!

— Не кривите душой! Предисловия излишни.

Я посмотрел на нее. Стоит в шаге от меня. Черная узкая юбка смирила бедра. Я машинально потер лоб. Она поняла это по-своему.

— Идет! — сказала она, сняла через голову юбку и легла за моей спиной на кушетку. Пальцем коснулась плеча.

— Пожалуйста. Пальто повесьте на стул!

Я сижу, с трудом удерживая разгневанные руки — они так и чешутся отколошматить ее как следует. Сжал зубы, чтоб не разразиться бранью