Александр Ольшанский - Китовый ус

Несколько женщин, не обращая внимания на пожар, столпились за двором. Перед ними на мягкой, зеленой муравке лежала Светка, подружка Санькиной сестры. Голова ее покоилась на подушке, вышитым рушником была накрыта грудь. Хватаясь за волосы и причитая, рвалась из рук женщин к ней ее мать.

Светка лежала спокойно. Глаза у нее были закрыты, и только едва заметно шевелились белокурые колечки на лбу от повевавшего горячего ветра. Она осталась спокойной и тогда, когда возле огня закружился юркий вихрь, пронесся мимо, сбив полотенце и обсыпав всех песком и пеплом. Какая-то тетка поправила полотенце, в это время Светкина мать вырвалась и упала на грудь дочери, заголосила еще сильнее. «Пусть поплачет, легче станет», — сказала тетка.

Саньке всегда нравился огонь, большие костры и бушующее пламя, но хату было жалко, как и райские яблочки, которыми Светка в прошлом году угощала его. Было жалко и Светку, которая умерла, и ее теперь, как всех мертвых, это он знал, должны закопать в землю, было жалко и ее мать; но здесь не было страшнее, чем в бомбежку, — к ним он привыкнуть не мог. Он видел мертвых и раньше: убитых солдат, какую-то бабку в Базах, которая недавно, как говорили все, отмучилась. И всегда его удивляло одно и то же — все они становились загадочно безразличными ко всему. Так случилось и в этот раз — Светка лежала спокойно, а женщины, особенно ее мать, плакали; можно было подумать, что теперь ей нисколько не хуже, чем всем им…

А матери все нет.

Санька сидит под тыном и смотрит в щели меж хворостин на притихшее в жару село, на мазанки, выглядывающие хитроватыми оконцами из вишневых садов, на высокие тополя, расставленные вдоль единственной улицы до самого Оскола. Хата дида Нестира почти крайняя, стоит на склоне песчаного бугра. Отсюда хорошо видны пустынный колхозный двор, танцующий в мареве лесок за ним, у реки. В лесу, когда они в последний раз уходили в Изюм, стояли красноармейцы, и мать, наверно, должна идти оттуда.

Он подкатывает к плетню дырявый бабкин чугунок, ставит вверх дном и взбирается на него. Так видно еще лучше, только все равно матери на дороге нет. И Саньке вдруг приходит счастливая мысль: пойти на бугор и поесть козельцов.

Через заросли краснотала, ограждающие дидов двор от песка, он поднимается на вершину бугра и там среди кустиков чебреца и былинок пырея ищет козельцы — прижавшееся к земле растение с невысоким стеблем, налитым млечным соком, а главное — со сладким волокнистым корнем. Добывать их научил старший брат, и теперь Санька, как ему и показывали, роет вокруг корня ямку, берется обеими руками за него пониже, тянет, надувшись.

В пищу идет только корень, стебель пригоден для другого — клейким молочком можно рисовать на руках, ногах, животе разные фигурки, а если их еще присыпать землей, то они держатся на теле до тех пор, пока мать не смоет теплой водой. Но Саньке сейчас не до рисования, он не очень тщательно очищает корни от песка и с хрустом жует их.

Неожиданно в краснотале одна из двух бабкиных куриц поднимает кудахтанье. Наверно, куры купались в песке под кустами, а к ним подкрался хорек? Санька никогда не видел этого таинственного зверька, но бабка настойчиво жаловалась всем, что где-то поблизости живет хорек — большой любитель курятины, и, не дай бог, он задавит последних в Базах куриц, которые кормят больного дида Нестира.

Схватив увесистый кусок кремня, Санька бежит в кусты. «Ках! ко-ко-ко-ках!» — кричит белая курица, важно расхаживая вокруг ямки в песке, и он, не веря своим глазам, видит яйцо.

Он бережно берет его, белое и еще теплое, несет во двор. Яйца удивительно вкусная штука. Подарила бабка как-то ему одно, мать заправила им суп из лебеды, так получилось, считай, чуть ли не кастрюля яичницы. Бабка говорит, что от яиц может живот заболеть, и варит их диду, потому что он ничего другого почти не ест. Только Саньку не так-то просто провести: живот болит, если переесть козельцов, от волчьих (он называет их молчьими) или других, незнакомых ягод, но от яиц он никогда не болит…

Наконец-то возвращается дид Нестир. Опираясь на палку, он тащит вязанку хвороста, бросает ее за хатой и садится отдыхать на крыльце.

— А у меня что-то есть, есть… — прыгает перед ним Санька.

Дид вытирает рукавом рубахи пот на черном, землистом лице и спрашивает:

— Та шо ж воно такэ е, Лександро Батькович?

— Яйцо! — выкрикивает Санька и мчится в шалаш.

Дид держит в клешнистой руке яйцо, усмехается:

— И правда, яйцэ. Так тоди, Лександро Батькович, и жизнь получшала и табачок подэшэвшав…

— Я в кустах нашел, — хвастается Санька.

— Молодэць. Полож його на землю, шоб нэ розбыть, а мамка прийдэ та й зварэ. Я бачив мамку в лиси, казала, скоро буду. Сидай рядом, будэмо ждаты…

Санька прислоняется к нему и смотрит на дорогу. С дидом он в большой дружбе. Дид всегда на его стороне. Вспомнится Саньке, что на бабкиных грядках растет редиска или морковка, и начинает он капризничать или, как говорит мать, разводить квас. Она берется за хворостину, но он не сдается: ждет, пока дид пошлет бабку на огород. И дид многое умеет: вырезать из лозины свистульку, волшебную палочку с затейливым узором, смастерить пропеллер, который сам крутится — только беги…

По дороге проходит отряд красноармейцев, скачет всадник, догоняя их. Дид поглаживает Санькину голову, и тот начинает дремать под тяжелой и теплой его рукой.

Просыпается Санька уже в шалаше — то ли от сильного хлебного духа, который накопился в жаркий день в соломе, то ли оттого, что ему почудился голос матери. Нет, ему не послышалось: мать в самом деле беседует о чем-то с дидом. А яйцо? Где оно? Ему становится жутко от мысли, что оно могло куда-нибудь деться, что его вообще не существовало. Приснилось, а наяву — не было никакого яйца…

Он облегченно вздыхает, когда видит, что оно здесь, белеет в углу шалаша. С величайшей осторожностью он берет его двумя руками, потому что было бы непоправимым горем лишиться счастливой находки сейчас, когда ждать осталось совсем немного, и несет матери, чувствуя, как трусы предательски сползают все ниже и ниже. Не поднимая их, он ждет, что мать сейчас похвалит, бросится разводить огонь, но она почему-то боится взглянуть ему в глаза, смотрит только на яйцо и затем, поджимая обсыпанные малярийными болячками губы, говорит тихо:

— Это чужое яйцо, сынок. А брать чужое — нельзя.

— Та звары йому, Егоровна, будь ласка. Раз дытына хочэ…

— Нестир Иванович, вы тоже как маленький. Мы и так сидим на вашей шее. То редисочки, то морковки, то лучку…

— Это мое яйцо, я нашел его! — кричит Санька, заливаясь слезами, но мать отбирает находку и относит в хату.

— Побойся бога, Егоровна, — упрекает дид Нестир, когда она возвращается. — Нэ гордысь. Я ж бачу, ты прыйшла сьогодни з пустыми руками. Военни пишлы на пэрэдову, никому тоби стираты. А воно ж цилый дэнь тэбэ ждало з цым яйцэм…