Александр Ольшанский - Китовый ус

— Нестир Иванович, перестаньте, прошу вас, — говорит мать и проходит мимо Саньки к шалашу.

— Ты плохая! Ты плохая! Я не люблю тебя! — кричит Санька вслед.

— Ну и не люби…

Санька потрясен. Рыдая, он со злостью протирает глаза, а они снова заливаются слезами и, чувствуя, что матери надо ответить такой же жестокостью, грозит ей:

— Я умру! Умру, как Светка!

— Умирай, — доносится из шалаша.

И Санька внезапно перестает плакать. А что, если в самом деле умереть? Он будет лежать спокойно, все ему будет трын-трава, а мать плакать… Так ей и надо. Но зато ему больше ничего не будет нужно. Пусть зарывают его в землю, пусть. Ему никогда, никогда не захочется есть, не станет он больше дожидаться матери, пусть она бродит где ей вздумается и сколько вздумается. Не пойдет он никогда в Изюм, не станет там прятаться от самолетов, бояться бомбежек — ему все станет безразличным…

Он умрет.

Но, представив, как мать начнет причитать и рвать на себе волосы, он ощущает, как что-то больно застывает у него в груди. Ему жалко мать, и он заглядывает в шалаш, озабоченно смотрит на нее, втайне надеясь, что снова наступит мир и согласие, предупреждает:

— Я иду умирать.

Если бы она сказала: не умирай, сынок. Он сразу бы простил ей яйцо, бросился на шею и заплакал. И остался бы навсегда жить. Но мать, не поднимая головы, обрезает лебеду.

— Я иду умирать…

— Я же сказала: иди.

Ей безразлично, умрет он или нет!

И Санька идет умирать. Забирается в краснотал, ложится на спину, вытягивает ноги, складывает на груди руки и закрывает глаза. Он надеялся умереть тотчас же, как только уляжется таким образом, но почему-то не умиралось…

Неподалеку закокотали куры, гребутся. Разве здесь можно умереть? Нужно идти на дорогу — наедет какая-нибудь машина, и тогда уж наверняка умрешь.

Он выходит на дорогу, ложится на мягкую и горячую пыль. Машин нет. Если без надобности, злится Санька, так они шастают, а нужно — не дождешься. В селе завывает какая-то, идет. Может, сюда? И стихает…

— Лександр Батькович, — слышится глуховатый голос дида Нестира. — Нэ вмырай. Раз маты нэ хочэ, я сам зварю тоби яйцэ…

Не нужно оно теперь ему, можно и без него обойтись. Только хочется Саньке, чтобы мать сейчас вышла и забрала его. Ведь он умрет на всю жизнь, как она этого не понимает? Не идет. Значит, правильно он делает, никому не нужен…

За околицей урчат грузовики. Санька знает, что они обязательно поедут этой дорогой. Вот они уже близко, совсем рядом — с какой бы он радостью убежал во двор, пусть мать не выходит, пусть только позовет! Может, все-таки догадается? Ну как она не понимает, что он должен оставаться на месте: ведь если решил умереть, надо дело довести до конца…

Передний грузовик, обдав Саньку пылью и бензиновой гарью, останавливается. Слышны мужские голоса. Кто-то спрыгивает на землю, подходит к Саньке, трогает за лицо. Он вздрагивает и еще крепче сжимает веки.

— Он жив, товарищ майор, притворяется!

— Мальчик, открой глаза…

У Саньки нет уже терпения лежать с закрытыми глазами, он потихоньку приоткрывает веки. Вокруг стоят бойцы, командир склонился над ним и улыбается. Он уставший и небритый, с одной бровью, а там, где должна быть другая, розовеет пятно кожи, не успевшее загореть.

— Ты почему здесь лежишь? — спрашивает командир.

— Хочу умереть.

— Во сколопендра! Он хочет умереть! — смеется удивленно боец, который называл командира майором.

— Я хочу есть… — с обидой возражает ему Санька и больше ничего не может сказать.

…Мать стоит у печи, когда Санька с майором входят в хату.

— Мамаша, ваш мальчик?

— Мой.

Майор, не опуская Саньку на пол, садится на скамью у порога, снимает фуражку.

— Нехорошо получается, мамаша. Мальчик лежит на дороге, а вы за ним не смотрите. Хочу умереть, говорит.

— Он у нас выдумщик, — оправдывается и в то же время хвалится мать. — Ему что-нибудь выдумать — все равно что с горы покатиться.

— Не детская эта игра…

Майор остается на постое у дида Нестира. Санька, очарованный присутствием настоящего командира, к которому бойцы приходят за приказаниями, ни на шаг не отходит от него: смотрит, но мигая, как майор бреется, поливает ему, когда тот умывается, и помогает даже чистить пистолет. Потом боец, который смеялся над ним, приносит в котелках суп и кашу, полбуханки хлеба и красивую блестящую банку. Санька замер у стола, смотрит, как боец разливает в бабкины миски пахучий суп, и тихонько, совсем по-щенячьи повизгивает от того, что у него в этот момент болью заходится живот. Майор вручает ему ложку, садится напротив за свою миску, и Санька, веря и не веря, что это ему не спится, начинает есть.

— Я ж тоби казав, Лександро Батькович, шо жизнь получшала и табачок подэшэвшав, — подает голос с печи дид Нестир.

— Ешь, Санька, не стесняйся, — подмигивает майор безбровым глазом, а Санька, уплетая гороховый суп, не сводит глаз с блестящей банки, которую открывает боец. — Там сгущенное молоко, — говорит майор. — Будем чай с ним пить. Не пробовал?

Санька молча мотает головой и поглядывает на мать, которая стоит у печи, смотрит на него, покусывая губы.

— Вот кончим войну и такую вам, карапузам, жизнь построим… — майор вдруг умолкает, переводит дух, — одним словом, хорошую, чтоб жить да радоваться. Для начала отгоним немцев от самого сладкого города Изюма. А потом и войну кончим, вот увидишь… Так что живи, Санька, впереди такая жизнь…

Несколько дней майор и его бойцы, истосковавшиеся в окопах по детскому смеху, сдержанно, по-мужски баловали его, кормили своей кашей, дарили кусочки сахара, катали на «студебеккере», подбрасывали и подбрасывали вверх — и замирало Санькино сердце от высоты и восторга. В нем, наверное, им виделись свои дети, все дети, ради которых они были готовы на все…

А потом, ночью, когда Санька спал, они ушли из села. Санька плакал, искал их по хатам, но не находил — они вернулись на передовую. Вскоре, вслед за ними, покинул навсегда Базы и Санька — уходил с матерью домой, в свой Изюм.

В канун Женского дня деду Ивану, шоферу автобуса с маршрута «город — аэропорт», показалось, что весна все-таки одолела зиму. На придорожных березках уже висли дрожащие сережки, ивняк густо обсыпало белыми шариками, и снег сошел почти полностью. В кюветах дотаивали бурые остатки сугробов, только сопки, коренастые, в щетине черных деревьев, все еще синели нестаявшим снегом. От них и в солнечный полдень тянуло холодом.

После приморской зимы, неустойчивой, не холодной и не мягкой, деду Ивану хотелось спокойной ласковой весны. Он не любил здешних зим и за многие годы так и не привык к ним. В этом году зима тянулась особенно долго. Муссон дул то с якутских просторов, то чуть ли не в январе, не по времени, прорывался с южных широт Тихого океана, принося с собой сырой теплый воздух. За непостоянный нрав и не любил дед Иван приморские зимы, а частые смены погоды вконец извели его. Как только оттепель сменялась морозом, снег — дождем или дождь — снегом, он начинал думать о переезде в родное село на Белгородщине. Погода менялась каждую неделю, а дед Иван изо дня в день водил из города в аэропорт и обратно свой автобус-экспресс, пока в один прекрасный день не понял, что затевать переезд на Белгородщину совсем ни к чему — до пенсии оставалось всего полтора года.