В Хижняк - Конец черного лета

Дядя Сережа демонстрировал Федору и дамские браслеты, и мужские перстни, и подставки из плексиглаза для карандашей и самописок, и пластмассовые пробки для закупоривания бутылок в виде золотой рыбки.

Иная домашняя хозяйка — понятно, на свободе, — приобретя по случаю в магазине «1000 мелочей» изящный, весь искрящийся топорик с отполированным до слепящего блеска лезвием, по форме напоминающим бегущего оленя, топорик, в округлую ручку которого умело вделаны уже знакомые нам розы, а гофрированный обух которого незаменим при отбивке мяса — такая домашняя хозяйка ни малейшего представления не имеет о том, где и кем сделан он. И висит этот топорик на стене в уютной кухоньке среди своих, сошедших с конвейера или выскочивших из-под пресса, режущих, колющих, рубящих собратьев, уныло взирающих на его веселую, праздничную гармонию и соразмерность.

А какие зажигалки делал дядя Сережа — этот колонистский левша! Вот нежная женская ножка, обутая в миниатюрную туфельку. Трудно передать словами цветовую гамму этого изделия. Яркое соцветение карминовой и ультрамариновой или шоколадно-коричневой и малахитово-зеленой «плексы» оттеняют тускло мерцающие золотистые или серебряные тона металлической части этой чудо-зажигалки. Она вся горит и без огня. Но стоит женской ножке, чем-то рассерженной и недовольной, топнуть каблучком, как из ножки вырывается голубой язычок пламени.

Федору очень хотелось сделать что-либо подобное, но не взирая на подсказки дяди Сережи и свое искреннее желание, он не смог достичь необходимого совершенства изготовленных изделий. На его вопрос — почему так получается? — дядя Сережа спокойно и немного грустно отвечал:

— Когда я начинал учиться этому ремеслу, мне очень хотелось есть. Может, поэтому и лучше получалось.

Как-то в инструментальный цех зашел председатель совета коллектива отряда — бывший капитан-артиллерист, отбывающий многолетнее наказание за убийство неверной жены. Он долго смотрел как работает на шлифовальном станке Федор, который уже имел четвертый разряд фрезеровщика, а затем сказал:

— Слушай, парень. Работаешь ты хорошо. А почему бы тебе так же активно не заняться общественными делами? Выбирай любую секцию совета — внутреннего порядка или культурно-массовую, а может, физкультурно-спортивную.

— А это что — обязательно? — спросил Завьялов, не отрываясь от работы.

Артиллерист неопределенно пожал плечами.

— Дело это добровольное. Но ты должен согласиться — нужно выбрать какую-то одну позицию. Или ты с ними, — председатель совета кивнул куда-то в сторону, — или с нами, активистами, — он коснулся рукава своей робы, на котором была пришита аккуратная черная бирка с крупными белыми буквами «СК».

— Я уже решил, — Федор выключил станок. — Мне, землячок, моего доктора и дяди Сережи вполне достаточно, чтобы жить без скуки. Усек? А в секциях я никогда не состоял и не вижу в них интересу. Ну, а с теми, — Федор кивнул куда-то в сторону, — у меня разговор короток. Полезут — получат трубу.

— Решай сам. Дело хозяйское. Но на досуге подумай — потренируй свое серое вещество. А надумаешь — приходи.

Завьялов ничего не ответил. В конце смены он отправился в душевую, а оттуда вышел на улицу. Что-то задерживался дядя Сережа, которому он должен был передать смену и задание на вечер. Федор не заметил, когда к нему подошли два парня с удивительно похожими лицами. «Близнецы, наверное», мелькнула догадка.

— Привет, земляк, — выдавил один из них, пристально рассматривая Федора холодными мутными глазами.

«Да он, кажется, пьян», мелькнула вторая догадка.

— Привет, если не шутишь, — спокойно ответил Федор, уже не ожидая ничего хорошего от этой встречи.

— Мы никогда не шутим, земляк, — хмуро процедил другой.

— Тогда о чем у нас базар? — Федор почувствовал, что начал закипать. «Проклятые нервы», подумал он.

— Это ты Паука завалил? — спросил чей-то голос сзади. Завьялов хотел было оглянуться, но ему не дали.

— Отвечай, падло. Ты?

— Я. И еще бы…

В тот миг Федор почувствовал резкий удар под лопатку, затем что-то сильно кольнуло его в бок. Страшный удар в переносицу, хруст сломанных хрящей — и все, что до сих пор имело форму, поплыло перед его глазами и исчезло во тьме. Федор уже не слышал, как его перетаскивали в подвал цеха, как по-мышиному разбегались его истязатели.

На этом бы и закончилась биография Завьялова, если бы дядя Сережа, пришедший на смену с небольшим опозданием, не отправился в подвал за металлическими полосами. Здесь он и нашел бездыханного Федора. Не мешкая, он взвалил его на себя и отнес в больницу колонии. Вдвоем с Евгением Петровичем они простояли у входа в операционную до того момента, пока вышедший им навстречу хирург не объявил голосом человека, хорошо сознающего, какое он сделал большое дело:

— Теперь будет жить. Он родился даже не в одной, а в двух сорочках — два ножевых удара, и оба прошли мимо сердца и печени. Будет жить.

Воскрешение проходило трудно и долго. Много месяцев не выходил Завьялов вначале из колонистской, а потом уже и из межобластной больницы для спецконтингента. И, как обычно в подобных случаях, молодость и сила взяли верх. Он еще не полностью окреп, когда его привезли в ту же колонию и определили в тот же отряд — к Ивану Захаровичу Нечаеву. Майор, правда, находился в отпуске, но вскоре должен был выйти на работу. То, что горько заплакал Евгений Петрович, когда увидел его, Федор, хоть и был очень взволнован и растроган таким проявлением чувств, мог еще понять. Но когда он увидел, как закипели слезы в глазах дяди Сережи, человека по природе своей и по опыту лагерной жизни весьма далекого от сентиментальности, он был немало удивлен и сам чуть не разревелся, как малолетка, впервые попавший в КПЗ.

«Немало все же вокруг хороших людей. Ради этого стоит жить», — подумалось ему, и стало вдруг на душе так легко и спокойно. Но Дальский не успокаивался.

— Что же это они с тобой сделали? Почему ты их не назвал? По-че-му? — чуть ли не причитал он, всхлипывая.

— Не будем сейчас об этом, мой дорогой доктор! С ними у меня еще будет разговор.

— Не допущу! Ты слышишь, Федор, не допущу! Не в одиночку, а всем вместе нужно бороться с этими мерзкими людьми. — Евгений Петрович отчаянно жестикулировал и даже кому-то показал кулак.

Федор рассмеялся:

— Ну всем, так всем. Значит, пойдем одной дружиной.

— Да, Федор, именно. До сих пор ты был один, а теперь мы вместе. Здесь, к слову, немало хороших ребят. Право же, Федор, я нисколько не преувеличиваю.

Дядя Сережа достал из продуктового ящика банку килек в томате, нарезал хлеб, очистил луковицу, затем заварил крепкого чаю. Они не спеша ужинали. Завьялов то с грустными нотками в голосе, то с юмором рассказывал о своих мытарствах, о том, что предшествовало его выздоровлению и «возвращению в дружный строй». И о людях — больше всего о них. Теперь он стал замечать вокруг и по-настоящему ценить хороших людей и все то, что связано с проявлением доброжелательности, сердечности, бескорыстия, наконец, простого человеческого участия. Все это и раньше было вокруг него, но озлобленный, как ему казалось, несправедливостью, проявленной по отношению к нему, колючий и непримиримый, он старался все это не замечать.