В Хижняк - Конец черного лета

Несколько дней, которые пролетели для Дальского как-то незаметно, хотя и были наполнены скрытым волнением, вновь вернувшимися переживаниями и опасениями, они беседовали с небольшими перерывами по пять-шесть часов подряд. И это действительно походило не на допрос, а на беседу, одна сторона задалась целью установить истину, другая же стремилась, жаждала помочь в поисках этой истины.

Громов не хмурил брови, не стучал глубокомысленно костяшками пальцев по столу, словно ему было известно что-то такое, о чем собеседник и не догадывался, он не напускал на себя, говоря языком зоны, «умняки», не перебивал Дальского иронически хлесткими репликами, неожиданными коварными вопросами, которые должны, по мнению задающего их, окончательно вывести на чистую воду изворотливого преступника. Но главное, что понял Евгений Петрович и что сразу же страшно обрадовало его, побудило быть предельно искренним, всеми силами помогать следователю — это то, что Громов не считал его заранее преступником, не подгонял все факты и данные под какую-то свою версию. Сергей Ильич и вправду не считал себя вправе обвинить в чем-то человека, пока истина не будет установлена.

Эти дни действительно прошли незаметно для Евгения Петровича. Он видел, понимал, что у Громова уже сложилось определенное мнение о его деле, обо всем, что связано с ним. Но какое мнение? Спросить об этом Дальский не решался даже тогда, когда уже были подписаны протоколы допроса. На прощание Громов пожал ему руку и дружелюбно сказал:

— Ничего пока не обещаю, но проверю все и доложу объективно. Ждите официального ответа.

На следующий день Дальского вызвал Иван Захарович.

— Чует мое сердце, Евгений Петрович, что скоро вы встретитесь с родными краями. Не может, не должно быть такого, чтобы человека несправедливо наказали. Ну, а если порой подобное еще и встречается, то ошибку обязательно исправят. Здесь уже не до чести мундира.

— Благодарю вас за добрые слова, за поддержку, хотя, откровенно говоря, я сам пока слабо в это верю. Очень уж дико все получилось. Вас, Иван Захарович, и подобных вам за человечность никогда не забуду. Никогда…

— Да, ведь у нас и закон такой: пробуждать в человеке человеческое, даже здесь, в тюрьме.

— Но не все так считают, Иван Захарович. А главное, далеко не все живут и руководствуются этим правилом. Я думаю, вы уж меня извините за этот разговор, — Дальский подошел к висевшей на стене карте и показал рукой на то место, где приблизительно находилась колония, — что если в этих учреждениях хотят перевоспитать людей, а задача такая перед ними поставлена, то и здешние условия во всем, в большом и малом, должны способствовать этому. Режим в колонии, конечно, может быть строгим, но человек не должен терять своего облика. Кто-то из классиков говорил: если характер человека создается обстоятельствами, то надо и сами обстоятельства делать человечными.

— Сказано точно и справедливо, — в раздумье согласился Нечаев.

Они еще долго говорили о самом важном, самом близком для них — о воспитании человека, об уважении к людям, о справедливости, которая должна быть безмерна, когда речь идет о судьбе человека, пусть даже одного, пусть опустившегося или в чем-то опасного для общества. Но в справедливости ему отказать нельзя. Наказание может быть самым тяжелым, даже исключительным или самым легким. Но оно должно обязательно отвечать мере содеянного человеком — в каждом конкретном случае и безо всяких исключений. В этом видится воспитательная функция закона и всех, кто стоит на страже его.

Дальневосточная весна прошла быстро и бурно, как и наступила. И как только в тайге облетел розовато-снежный цвет с яблонь-дичков, пришло лето с тяжелыми проливными дождями, с обилием грибов, и ягод, с ликованием птиц и зверей, истосковавшихся по зелени и теплу за длинную голодную зиму.

Для Федора и Дальского, как и для большинства других, смены времен года проходили незаметно. Не успевали они порадоваться светло-салатной одежде промерзших за зиму деревьев, как вновь неумолимо наступило время сбрасывания летних нарядов, и деревья, голые и дрожащие, словно этапники в предбаннике тюремной сауны, уже готовились встретить первые снежные хлопья. Люди, находящиеся в зоне, радуются не столько началу новой поры года, сколько ее концу. И конечно, самым большим праздником здесь принято считать Новый год — ведь еще один длинный и нелегкий отрезок времени прожит, сделан еще один заметный шаг к свободе.

В тот тихий осенний день сразу после начала смены Дальского вызвали в штаб колонии. Незнакомый ему худощавый капитан, протянув руку и усадив на стоящий возле окна диван, мягко и просто сказал:

— Евгений Петрович, сегодня вы уезжаете домой. Дело ваше пересмотрено Верховным Судом. Суд оправдал вас. Лица, виновные в поверхностном рассмотрении дела, привлечены к ответственности. Читайте вот эти бумаги. Получайте расчет и — счастливой вам дороги, товарищ Дальский!

Позднее, уже дома, рассказывая обо всем этом, Евгений Петрович не раз обращал внимание с жадным интересом слушавших его знакомых и сослуживцев на то, что он сначала вообще ничего не понял из короткой и ясной речи незнакомого капитана. Пока тот, обращаясь к нему, не произнес слово «товарищ». Слово, давно ставшее для каждого обыденным, утратившее свой первоначальный смысл — просто форма обращения или приветствия. Но каким весомым, всеобъемлющим и «ужасно важным», как выражался Дальский, оно становится, когда ты теряешь право называться так. Только одно слово исчезает — и ты уже находишься как бы в другом измерении, чувствуешь, порой неосознанно и, может, даже много раз преувеличенно свою вину. И это тоже, вероятно, является частью наказания — лишать человека возможности произносить и слышать в ответ слово «товарищ». Не такой уж и незначительной частью.

«По крайней мере, так это было для меня», — говорил обычно Евгений Петрович и надолго замолкал, явно погружаясь в недалекое прошлое.

— Счастливой вам дороги, товарищ Дальский!

И все сомнения исчезли. Он свободен! «А как же Федор? — словно током ударила мысль. — Ведь он остается».

Сначала Дальский начал было что-то говорить по этому поводу худощавому капитану, но сразу осекся, предельно ясно уразумев всю наивность и бессмысленность своих порывов. И снова перечитывал строки, напечатанные на листе фарфорово-белой бумаги, мелко дрожащем в его руке.

Он еле добрался до общежития и лег. Попросил позвать Завьялова, но тот прибежал сам — весть о помиловании кого бы то ни было распространяется в колонии с непостижимой даже для нашего века скоростью. Федор опустился на колени перед койкой друга.

— Видишь, доктор, видишь… Есть-таки справедливость. Есть…