В Хижняк - Конец черного лета

— Буду рад, если им это добавит ума и человечности, — устало произнес Федор. И уже шепотом добавил: — А теперь оставь меня…

— Уже оставляю. А может, чифиру подогнать или курева? Травка есть.

— Уйди…

Завьялов лежал на спине, глаза были закрыты. В палате стояла тишина легкий дух лекарств был еле ощутим, с трудом пробиваясь сквозь устоявшийся запах дальневосточной осени.

А в душе Федора, сменяя друг друга, боролись два чувства. Как же так: столько натерпеться, гореть в огне, испытать такую боль и такие муки своего бессилия на больничной койке и ради чего, ради кого? Всю оставшуюся жизнь поклялся он бороться с «пауками» и им подобными, быть беспощадным к этой мерзости, отравляющей вокруг все, к чему не прикоснется. И вот, случится же такое, он спас от верной гибели двух из тех, кто принадлежал именно к этому, начисто теперь отвергаемому им племени, вытащил из огня тех, кто еще недавно подвергал его, Федора, жизнь смертельной опасности. Кулак, кастет, лом, дикое насилие над слабым, удар исподтишка сильному — вот и весь их арсенал. И он рисковал собой ради подобных гадов! Обидно все это и несправедливо. Не спасать их надо, а гасить…

— Нет, — говорил ему другой Завьялов, — так нельзя, потому что ты не такой как эти продолжатели гуровских дел, эти, как однажды бахвалился Паук, наследники «рыцарей плаща и кинжала». Нет, не то! Каждому дорога его жизнь, и жизнь каждого должна быть хоть в чем-то дорога всем остальным, даже если он и не такой уж достойный человек сам по себе. Иначе нельзя. К тому же, протягивая руку помощи, ты не знаешь, да и не думаешь в трудную минуту о том, хорош человек или плох, достоин ли твоего участия, твоего риска. Ты поступаешь так, потому что не можешь по-другому. А завтра, может случиться, кто-то на мгновенье забудет о своей жизни, выручая тебя из смертельной беды. И конечно же, — тут Федор улыбнулся себе, — правильно сделает: ведь ты не такой уж и плохой человек, а?

Как только Завьялов возвратился из больницы в отряд, его вызвал Иван Захарович. Федор пытался было доложить по форме о своем прибытии, но начальник отряда остановил его. Он вышел из-за стола, обнял Федора за плечи и, усадив его на стул, сказал:

— За твой поступок, за твой, прямо скажем, героический поступок администрация учреждения вошла в Президиум Верховного Совета республики с просьбой о твоем помиловании.

— «Что же это? — подумал Федор. — Зачем же меня миловать?»

Не желая обидеть Ивана Захаровича, он лишь произнес:

— Благодарю, но зря. Я ведь человека убил…

— Ты убил человека, который угрожал тебе насилием. А спас двух молодых людей, пусть даже пока и не очень-то хороших. Так что арифметика в твою пользу. За убийство тебя наказали правильно, а за спасение двух ребят могут и сократить срок наказания. Такова логика справедливости…

И вновь Федор в цехе, среди своих бригадников. Встретили его по-дружески, что очень редко бывает здесь, ибо порой даже неразлучные вчерашние «кенты» сегодня вдруг становятся заклятыми врагами по малопонятной для несведущего человека причине. А Федора встречали действительно приветливо, некоторые даже с восхищением. Не стояли в стороне и отпетые представители «отрицаловки». Они по очереди, словно нехотя, приближались к Федору и, на манер хоккеистов, дружелюбно похлопывали его по бокам и плечам.

Но чем действительно сослужил Завьялову добрую услугу его поступок, так это заметным укреплением дисциплины в бригаде после его возвращения из больницы. Почти любая его просьба или предложение сразу же выполнялись, и за короткое время поползли вверх производственные показатели коллектива, он стал одним из первых в трудовом соревновании бригад учреждения. А Федор Завьялов (впервые в жизни) был награжден похвальной грамотой. Вскоре ему присвоили звание «Лучший по профессии».

По вечерам, после отбоя, перебирая в памяти события, происходящие в эти дни, Федор чаще всего задавал себе один и тот же вопрос:

— Как это все в жизни происходит?

Еще вчера, или, если быть точнее, года два тому назад, он бы ни за что не поверил и даже возмутился бы, скажи ему о теперешнем его состоянии, его работе, поведении, мыслях… А сегодня он уже принимает, как должное, и грамоту, и почетное рабочее звание, и высокую оценку своего поведения…

И только много позже, уже на свободе, нередко возвращаясь мысленно к тем годам, которые тянулись мучительно медленно, Завьялов понял: в жизни мало что из важного и значительного делается и происходит вдруг, сразу. Разве что любовь с первого взгляда? Или война и смерть? А уж становление человека, личности, настоящего и нужного всем гражданина тем более не может быть ни случайным, ни скорым.

Вспомни, Федор, пожилого сероглазого человека, там, в этапной камере, заступившегося за мальчишку, которому угрожал насильник. Разве это не был для тебя один из первых, пусть и не очень ярких, уроков мужества и справедливости? А постоянное общение с таким человеком, как Евгений Петрович Дальский? Его высокая культура, его убежденность, которым ты учился исподволь, незаметно для себя, стимулировали нелегкий процесс воспитания, познания действительных человеческих ценностей. Вспомни и женщину-хирурга из той больницы, куда тебя привезли со смертельными ранами. Что сказала она тебе после того, как ее руки спасли тебя, возвратили к жизни?

Что каждый должен свято выполнять свой долг и делать добро окружающим. Видишь, ты хорошо запомнил и ее дело, и ее слова, ибо они неразрывны и в то же время ценны сами по себе, многому могут научить других.

А дядя Сережа? Даже он… Пусть такой же, как ты, осужденный, изолированный от общества. Но ведь он не жалел ни сил, ни времени, обучая тебя, в сущности чужого для него человека, рабочему ремеслу, умению трудиться, доставлять радость людям. Был он для тебя, как принято сейчас говорить на свободе, наставником, и слово это в случае с тобой включает и понятие «друг».

В один из дней к Федору прибежал посыльный дома свиданий.

— Давай, бугор, мети на свидание. Кент твой приехал, «профессор», с дочкой.

У Федора даже руки вспотели от этого известия, а ноги стали тяжелыми и будто чужими. «Не дрейфь, Федор», — сказал он себе. И к дому, где происходили свидания, он шел уже уверенной и легкой походкой. В душе он ликовал, даже был чуточку горд, что вот так запросто, из такого далека, к нему приехали, чтобы повидаться в течение лишь нескольких часов. Значит, он кому-то близок и дорог, просто, выходит, необходим. Как хорошо…

Уже через час он был в объятиях Евгения Петровича и Елочки (как он называл мысленно Юлию в последнее время). Дальский бросился к нему навстречу, обнял и долго тряс за плечи, плакал и смеялся, и только междометия и возгласы: «Поседел! Лицо не тронул огонь!» — прорывались сквозь его смех и слезы. А Юлия стояла чуть в стороне и еле сдерживала себя, чтобы не подойти и не обнять этого человека, который и для нее был уже дорог. Федор подошел к ней сам. Взял за руки и посмотрел в глаза, затем осторожно приблизился к ним губами и несколько раз нежно поцеловал.