В Хижняк - Конец черного лета

Дальский остановился, переводя дыхание, а затем с таким же увлечением продолжал:

— Главное — ни на минуту не ослаблять воспитательный процесс, постоянно держать в поле зрения духовный мир осужденных, открыть доступ в колонии коллективам художественной самодеятельности, творческим профессиональным коллективам. Шефская работа должна стать системой, буквально входить в обязанность идеологических организаций. Не является секретом то обстоятельство, что кадры воспитателей в колониях не всегда соответствуют своему назначению.

Сейчас нередко бывает, что цифры плановых показателей заслоняют сложную человеческую личность, к тому же находящуюся не совсем в обычных условиях. Разве можно допускать, чтобы люди в моральном, нравственном плане были предоставлены самим себе, тем более молодые люди? Вспоминаются прекрасные слова кого-то из советских поэтов: «Сердца, не занятые нами, займет наш враг». Как они подходят к тому, о чем я сейчас говорю!

Нужно, просто необходимо помочь вчерашним мальчишкам, а если говорить точнее, нашим детям — ведь большинство осужденных, вероятно, имеют возраст до 30 лет — по-настоящему, навсегда встать на ноги и вернуться на свободу не озлобленными и ожесточенными, а скорее даже облагороженными тем, что о них никогда не забывали, видели в них полноценных людей.

Я уверен, наступит время, когда наше общество потребует ответа от тех, кому оно сегодня доверило перевоспитание несовершеннолетних преступников. Сегодняшняя драконовская система отношения к оступившимся подросткам будет решительно отвергнута, а ее создатели строго наказаны. Уверен, наступит время…

Я пришел просить за одного юношу, судьба которого по своей драматичности и по ряду коллизий напоминает, в большей или меньшей степени, судьбу тысяч наших мальчишек. В шестнадцать лет, не полностью сознавая что делает, он преступил грань закона и, конечно, был отправлен в колонию. Здесь, как это нередко бывает, встретился с ребятами, которые и на свободе были неуправляемыми. А уж их вожаки — все эти «паханы» и «паханцы», живущие за счет мальчишек — патентованные бандиты. «Зверь», «Рыба», «Паук», «Кусало», «Пастер», «Швайка» — какие только клички они не носят. Но сущность одна: побольше взять, урвать, кого-то искалечить, унизить, поменьше или вообще не работать. И вот в борьбе с одним из им подобных юноша, о котором я вам рассказываю, защищая свою честь и жизнь, совершает убийство… И получает новый срок. Но все же Федор Завьялов, — так зовут его — хоть и за проволокой, честен беспредельно, поистине трудолюбив. Не так давно Завьялов, рискуя жизнью, вынес из горящего цеха двух парней. Он убил Паука, защищая свою жизнь, но рисковал своей, спасая две жизни. Он, Федор Завьялов…

Дальский вдруг осекся.

— У меня все. Извините за многословие. Но не мог иначе. Не мог не сказать…

— Ничего, ничего, я вам весьма благодарен за полезную информацию. Чувствую, что все правда. Кое-что мы знаем, но до многого не доходим. Как вы сказали, Завьялов? Интересно… Мы посоветуемся, запросим характеристику. И если все так, как вы рассказываете, я лично буду голосовать за смягчение наказания Завьялову. Я передам ваши предложения постоянной комиссии Верховного Совета. А сейчас желаю вам успехов, здоровья и, конечно, скорой встречи с вашим подопечным.

Пожав руку Евгению Петровичу, он проводил его до дверей кабинета, а затем подошел к раскрытому окну, выходившему на тихую боковую улочку.

Вот и осень. Сколько еще всего сделать надо… А посетитель в чем-то прав. Ему довелось все увидеть своими глазами и пережить…

Здесь осень, как всегда, заявляла о себе зимними приметами. Федор уже свыкся с тем, что в начале октября вдруг начинали бесноваться метели, завывали леденящие душу ветры. А порой и неистовый, грохочущий шторм посещал раньше обычного эти места, оставляя после себя недобрые следы. Перед ним все было бессильно, оставалось лишь ждать конца этого небесного и земного наваждения. Но и жизнь, и работа продолжались. Бригада Завьялова по-прежнему занималась термопокраской комплектующих деталей к светильникам, как и раньше, была одной из первых в соревновании. Портреты Федора и всех его бригадников были вывешены на огромном, сделанном со вкусом стенде из цветного оргстекла и алюминия.

И по-прежнему никто в этом коллективе не смел ослушаться бригадира. Ему доверяли, его ценили, по-своему, конечно, и авторитет его был непоколебим.

Приходили сюда и новые люди, в основном молодые. Федор давно уже приметил худощавого, с блестящими черными глазами паренька, не выговаривающего букву «р». Отличался он от других совершенно сознательным, даже каким-то неистовым отношением к любому порученному делу, не говоря уже об основной работе. И Завьялов, отступив на этот раз от выработанного за многие годы правила — не вмешиваться в чужие дела, не интересоваться ими, что считалось здесь самым хорошим тоном, как-то во время обеденного перерыва отвел Никиту — так звали парня — в сторону и спросил:

— Ты надолго сюда прикатил?

— Гривенник дали, — улыбнулся Никита. — Спросишь, за что? Да бабу свою от бакланов [19] Бакланы — хулиганы (жарг.). закрыл, да видно, больше чем можно — одного и замочил.

— А почему говоришь «бабу»? — глуховато спросил Федор.

— Ну, здесь все так говорят, — манерно развел руками Никита.

— Пусть все говорят, а ты, если, конечно, любишь ее и уважаешь, говори по-человечески.

— Да засмеют же…

— Не бойся. Не засмеют.

Наступила пауза. Никита непонимающе смотрел на Федора: зачем тот затеял такой разговор? Конечно, он знал, что Завьялов «твердо стоит» в зоне и авторитет у него есть. Но ведь все равно не принято говорить о чужих делах.

— Ты до залета в комсомоле был? — неожиданно спросил Федор.

— Ну и что? — Никита вместо ответа нагловато усмехнулся.

— А ничего. Я тоже был в комсомоле. И не считаю те годы потерянными, — Федор сквозь прищуренные веки смотрел на Никиту. — Не можем мы раствориться в блатном мире, как сахар в чае. Эта часть нашего прошлого не позволяет нам так поступать.

— И что же ты предлагаешь? — Никита перестал улыбаться.

— Кончай-ка, братец, рожу кривить и конать под приблатненного. Для начала предлагаю тебе быть культоргом бригады.

— Да ты что, бугор? Это же конает за подло.

— Кому конает, а нам — нет. Вот я — бугор. Так? А кто меня козлом считает? Никто. Потому что я никому ничего плохого не сделал, даже мелкой подлости, на которую, ты знаешь, здесь мастаков немало. Можно не носить нарукавный «косяк» культорга, а быть очень плохим человеком. Так?

— Так-то так. Но почему ты на меня глаз кинул?

— У нас с тобой в жизни много похожего. Значит, и быть нам нужно вместе. А потом, люблю я смотреть, как ты работаешь. Хорошо…