В Хижняк - Конец черного лета

В этот день после надоевших и уже казавшихся нескончаемыми вьюг и мороза на дворе запахло теплым ветром и вообще весной. Именно запахло, потому как на территории колонии ни зеленые насаждения, ни любая иная растительность режимом не предусмотрены, разве что уж очень скромные и редкие цветочки. А запахи зелени всех лесных богатств доносят сюда ветры, которые чувствуют себя в этих местах, как дома.

Федор вышел из цеха «хватить кислорода», как это здесь называлось. Присел на ящик, глубоко втянул в себя принесенный ветром пьянящий запах тайги. Так и сидел, пока не услышал как в далеке кто-то кричал его имя. «Кажется, это Никита». А тот уже бежал к нему, размахивая руками, и смешно, по-заячьи подпрыгивал, огибая неровности дороги. «Что там еще стряслось?» Федор как-то весь подобрался, прислушался к Никитиным выкрикам, и услышал: «Бригадир, помиловка пришла». И сразу же сердце непривычно сбилось с ритма, дыхание перехватило, к горлу подступила тошнота. «Что… ты… мелешь», — едва выдавил Завьялов из себя, опустившись на ящик.

— Ничего не мелю. Беги в штаб. Там тебя ждет красотка из спецчасти. Тебе скостили срок.

И они побежали вместе.

Федор плохо понимал, что ему говорила «красотка из спецчасти». Большой красный герб на врученной ему бумаге вдруг несколько раз подпрыгнул перед глазами, руки плохо слушались… Наконец он совладал с собой, прочел: «Осужденному Завьялову сократить срок наказания до 10 лет». Значит, это почти свобода, ведь семь лет уже позади. А если представят на условно-досрочное освобождение, это уже и полная свобода. Поблагодарив на ходу девушку из спецчасти, Федор кинулся искать Ивана Захаровича.

Нечаев был у себя и все уже знал. Он обнял Федора, и так они молча стояли, пока Иван Захарович, наконец, не произнес: — Видишь, а ты сомневался. Выходит, не так уж ты нелюбим судьбой, как воображал. Давай посидим, подумаем. — И неожиданно добавил:

— На следующую же комиссию представим тебя на условно-досрочное освобождение. Хотя и нелегко будет: первые свои годы ты замазал…

— Но ведь то было по молодости. Зелен еще был…

— На это и будем нажимать, — улыбнулся Нечаев, но улыбка эта вышла озабоченной, невеселой. В чем-то Иван Захарович был явно неудовлетворен. — Ты иди на работу, а я зайду к начальнику колонии.

Но Федору уже не работалось в тот день. Давно забытое чувство внутреннего подъема, ничем не омраченной радости проснулось после многолетней спячки и заговорило в нем. Казалось, ожила и забилась в новом ритме каждая клетка. Но мысли путались, обгоняя друг друга, сумбурные и нескончаемые. Все же два вопроса возникали, как сигнал радиомаяка, чаще других: «Отпустят ли?» и «Как жить на свободе?»

Его мысли прервал Никита:

— Что ты там бредишь, а?

— Да вот… как бы тебе это объяснить… Понимаешь, Никитушка, всю эту радость мне труднее переносить, чем многие из тех испытаний, что выпали на мою долю. Может, так и у других, не знаю…

— Наверно, так.

— И мои чувства, вероятно, еще долго будут в латах. Обжегся я на многом.

— Да, тогда в горячем цехе.

— Тогда как раз меньше всего. И еще долго не буду выпускать из рук щит.

— Ну, а меч как? — улыбнулся Никита.

— Он-то будет в ножнах, уже теперь без крайней необходимости я его вынимать не стану.

…Заседание административной комиссии проходило в просторном светлом зале, где обычно отмечались наиболее торжественные события. Федор поначалу даже растерялся, увидев такое количество офицеров, начальников отрядов. Многих он знал в лицо. Но впервые увидел всех вместе, да к тому же еще и решающих его судьбу.

За столом президиума сидел начальник учреждения, довольно молодой подполковник с приятным лицом, его заместители, несколько человек в гражданском. Уже потом Федор узнал от Ивана Захаровича, что это были члены наблюдательной комиссии местного горсовета.

— Представляется на условно-досрочное освобождение осужденный Завьялов, — подчеркнуто торжественно, как показалось Федору, объявил начальник колонии.

Федор встал. Он видел обращенные на него взгляды офицеров, многие рассматривали его с любопытством, после случая на пожаре его имя стало известно в колонии, доброжелательно. Потом Федор услышал голос Ивана Захаровича. Долго, подробно говорил Нечаев о его деле, некоторых жизненных вехах Завьялова. И его не прерывали.

— Теперь следует уяснить такое важное обстоятельство, — доносился до Федора голос его воспитателя, — долгое время Завьялов колебался, выбирая норму поведения в местах лишения свободы. Вначале «отрицаловке» удалось перетянуть его на свою сторону. И надо отдать должное Завьялову: он сумел разобраться, думаю, навсегда, в довольно сложном вопросе: кто есть кто. Иван Захарович обвел взглядом зал, как будто желая убедиться, что слушают его внимательно. Посмотрел на Федора: «Белый, как стена. Ничего Федор, прорвемся». Это зековское выражение «прорвемся», которое здесь любили часто употреблять в разговоре по поводу и без повода, возникло в сознании у Нечаева как-то внезапно.

— Я не хочу нахваливать осужденного, — продолжал Иван Захарович, — но одно могу с полным основанием сказать: Завьялов честный, принципиальный человек. И на свободе никому не причинит вреда.

Выступило еще несколько офицеров. Кто-то вспомнил одно из давних прогрешений Федора, но тон все же был доброжелательным. И вот до него доносятся слова: «Мы представляем вас, Завьялов, на условно-досрочное освобождение».

— Спасибо, — прошептали губы Федора.

Через неделю после суда, принявшего решение о его условно-досрочном освобождении, Федор получил обходной лист — «бегунок», как справедливо его называют и на свободе. Были наконец завершены все формальности, получена гражданская одежда, и вот он слышит скрежет открываемых ворот. Нет, не скрежет — дивную музыку железных петель и створок… Пожилой старшина с поседевшими и прокуренными усами вывел его… на свободу . Пожал руку: «Ты, хлопец, больше к нам не вертайся».

Он идет, он почти бежит по дороге к вокзалу. Затем замедляет шаг. Чувствует, что колония еще видна отсюда. А он — он возвращается к свободным людям. И вдруг Федор с удивлением, более того, с некоторым даже страхом ловит себя на таком странном в его нынешнем положении чувстве, как… сожаление. Да, да какое-то далекое, но все же дразнящее нервы, возбуждающее неясную печаль чувство прерывает всеохватную, несказанную его радость, понятную лишь человеку, проделавшему такой путь длиной в семь лет и обретшему наконец выстраданную свободу. Но почему тогда, Федор, вдруг на секунду сжалось твое сердце в необъяснимой тоске, ты ощущаешь потребность вернуться, словно ты забыл что-то там, а может, не успел сделать, завершить, наконец, понять. Ты останавливаешься, медленно оборачиваешься — и шепчешь слова поздней благодарности хорошим людям, причастным к твоей судьбе, и всему тому, что помогло сделать из тебя человека.