В Хижняк - Конец черного лета

Движение. Свободное, не ограниченное никем И ничем. Как долго его не было… Скорость поезда показалась Федору бешеной. Но впереди поезда, еще быстрее мчалось его сердце…

Сердце Завьялова мчалось быстрее поезда, который вез его на запад. Свободен! Позади осталась целая жизнь, в которой было все — радости и близость смерти, счастливые встречи и горестное одиночество, муки познания себя и второе рождение. А теперь… Теперь впереди — почти неведомая ранее жизнь.

Существует жесткое ограничение прав бывших осужденных на выбор места жительства. Москва, столицы союзных республик, пограничные города закрыты для тех, кто совершал тяжкие преступления — убийство, насилие над личностью, хищение в особо крупных размерах.

На помилованного Завьялова это положение не распространялось. Он мог поселиться в любом городе страны. Мог… но не хотел. Уставшая душа, израненное тело тянулись к тишине и покою, к отдыху от борьбы. Но так не получилось…

Он часами простаивал в тамбуре, прислушиваясь к скорости, наслаждаясь ею и красотой проносившихся мимо пейзажей. И не поезд, а сама земля, которую не видел много лет, летела ему навстречу. На этот раз ему повезло. Экспресс «Восток» в столицу прибывал точно по графику. Мимо вагонных окон побежали утопающие в березовых и сосновых рощах аккуратные дачки с пристройками. На высоких откосах вырастают перед взором могучие многоэтажные дома и вот наконец из репродуктора раздаются звуки давно забытой им песни-марша «…Просыпается с рассветом вся советская земля», — и приятный баритон произносит: «Граждане пассажиры, экспресс „Восток“ прибывает в столицу нашей Родины — Москву». И граждане-пассажиры дружно и сразу, словно прозвучали слова команды, берутся за свои чемоданы и устремляются к выходу.

Только зачем торопиться? Завьялов все еще не отходил от окна, радостно впитывая в себя все то, что видит и слышит. «Так, сначала за подарками для мамы, потом домой…» Он выходит на перрон, медленно идет вслед за спешащими впереди пассажирами и попадает на кипящую толпой площадь. У него слегка кружится голова. На стоянке такси, которая издалека напоминала живую пеструю ленту, Федор приходит в себя, теперь уже с любопытством присматривается к людям, что-то сравнивает, чему-то улыбается. А вскоре уже подкатывает к ГУМу — этой мечте, оказывается, не только провинциалов, но и людей более, скажем, солидных.

Все, что нужно, куплено, выстрадано в неподвижных для глаза очередях, сложено в новенький чемодан с блестящей фурнитурой и широкими ремнями. Да и сам Федор уже в новом темно-синем костюме, модной сорочке (к моде привыкать не надо — она сама цепко и сразу берет нас своей уверенной рукой), в ботинках на каблуке. Теперь — телеграмму домой о приезде, пусть мама лишний день не волнуется. Вокзальный телеграф. Федор протягивает текст телеграммы миловидной девушке за невысоким барьером, ждет, пока она выпишет квитанцию. Дважды прочтя текст, девушка вздыхает, обращает свое круглое юное лицо к Федору и грустно произносит:

— Сейчас так редко дают телеграммы мамам…

— Да почему же? — удивляется Федор. — Самое обычное дело.

— Ну нет, молодой человек, вы от жизни на семь лет отстали. (О, эта любовь к цифре «7»! На сей раз она бьет прямо в цель). Федор, разозлясь на девушку и одновременно смутившись, хочет что-то сказать, но потом передумывает, машет рукой и отходит от барьера. А та почти вслед ему добавляет:

— Время-то знаете какое? Все чем-то важным заняты, не до мам теперь…

Какое там еще время? — думает Федор, направляясь к выходу на перрон. — Всегда были заняты, но это не мешало… Вдруг он вспоминает что-то, быстро поворачивается и почти бежит к столу, за которым заполнял телеграфный бланк. Но здесь его — чемодана уже нет, новенького, импортного, с блестящей фурнитурой и широкими ремнями. С подарками. «Неужели, увели?» Он растерянно идет по залу, лицо его горит, ему кажется, что все вокруг только и говорят о нем и о его пропаже.

— Опишите чемодан и его содержимое, — сказал ему дежурный транспортного отдела милиции, куда обратился за помощью. «Моя милиция меня бережет. Стерегли меня много лет. Может, теперь и помогут». Завьялов даже улыбнулся этой своей мысли. Вот он и пришел к «ментам», с просьбой и надеждой, как до него приходили к ним тысячи и тысячи людей, причем, как правило, не зря приходили. И называли своих помощников и защитников совсем по-другому, горячо благодаря за самоотверженную и честную службу. Вот он и надеется на лучшее, иначе зачем бы обращаться…

— Вам придется задержаться на сутки, — с каким-то внутренним сожалением сказал ему дежурный отдела. И это понравилось Федору. Как и то, что ему тут же предложили помощь в переоформлении билета и устройстве на ночлег. Он мысленно уже несколько раз поблагодарил предупредительного милиционера, хотя внешне вел себя сдержанно. «Даже если не найдете, все равно спасибо», думал Федор, направляясь к привокзальной гостинице, куда только что позвонил дежурный.

А рано утром, разбуженный звонкой телефонной трелью, Федор вскочил с постели и услышал в трубке:

— Товарищ Завьялов? (Как он отвык от этого чудесного слова!) Срочно явитесь в транспортный отдел милиции для опознания чемодана и вещей.

Благодарить было уже поздно: высокие короткие гудки наполнили небольшую гостиничную комнату. Через несколько минут он выбежал на улицу и вскоре уже входил в кабинет дежурного, где увидел немолодого мужчину в штатской одежде и совсем еще юного паренька в затасканных джинсах и серой бумажной рубахе, сшитой, как сначала показалось Федору, из газетных вырезок. Он с любопытством и с изрядной долей презрения смотрел на Завьялова. А перед дежурным лежал на столе импортный новенький чемодан с блестящей фурнитурой и широкими ремнями. «И кажется, еще с подарками», неожиданно для себя подумал Федор.

— Так какие же у вас были вещи? — спросил у него дежурный. Но глаза Федора остановились на пареньке.

— Зачем ты это сделал?

— Иди ты… стукало дерьмовое.

— Это я стукало? Ах ты, волчара. Я семь лет оттянул, матери подарки вез… Крыса ты паршивая! — задыхался от гнева и обиды Федор. — Да я таких…

— Спокойно, гражданин Завьялов. Прошу опознать свои вещи…

…И вот он дома. Его сад. Его красавица-черешня, посаженная дедом. Его комната. Его мама. Валентина Никитична не плакала, встретив Федора, только порой мелко вздрагивали в бесслезном и неслышимом рыдании ее плечи, укутанные старым большим платком. Они говорили день, говорили ночь, иногда даже смеялись над чем-то. Но Федор хорошо видел, как трудно дались его матери годы разлуки, сотни бессонных ночей и тревожных дней одиночества. Но она, все правильно понимая своим материнским сердцем, одобрила его намерение пожить пока вдали от всех, в тишине и покое, а затем уже вернуться домой или поехать еще куда-нибудь — в большой мир. Договорились, что после того, как Федор обживется, попривыкнет на новом месте, она сразу же к нему приедет, и они будут жить вместе, не разлучаясь больше никогда. Это будет, может, совсем скоро, через месяц-другой… А пока она со своей старой подругой Аннушкой, которая не покидала ее все эти годы, поможет Феденьке собраться в дорогу. «Береги себя, сынок, ты у меня один».