Дэйзи Джонсон - В самой глубине

Маркус проснулся ночью в горячем поту. Солоноватая вода сочилась в углах лодки, запах проросшего чеснока исходил от стен. Он ощущал, как обрывки виденного сна расползаются по его лицу клочьями паутины. Ему снилась гостиная в доме родителей: с карнизов свисали гирлянды, на деревянном столе лежали остатки торта, раковина была наполнена мыльной водой. Он слышал движение на втором этаже и шум реки снаружи, так громко, словно она подступила к самому саду, разлившись вплоть до моста. Как один раз при наводнении. И там была Фиона, хотя он не различал ее лица, только смазанные очертания, длинные руки и то платье, которое было на ней в ту ночь. Она снова говорила ему, что он сделает со своими родителями. Ее слова сгущались в душном воздухе; он смотрел, как они поднимаются у нее изо рта и плывут к нему. Она говорила их снова и снова, каждый раз все напряженнее, так что он чувствовал, что упускает что-то, упускает их смысл, их значение было ему неясно. Он протянул к ней обе руки – и она сказала голосом Сары: Марго?

Сара сидела на кровати, в ворохе одеял, щурясь на него над чашкой горячего чая. Он был квелым спросонья, очертания комнаты медленно возникали вокруг.

Где Гретель?

Я вывела ее поспать на крыше. Она в порядке, она уже спала там раньше. Мне нужно было кое-что обхекать.

Он с трудом поднялся, суставы затекли от лежания на твердом полу. Извини. Я тоже пойду наверх. Посижу немножко с Гретель, сказал он.

Она как будто не слышала его. Не желаешь чаю?

Он не был уверен, что кивнул, но она протянула ему чашку. Он видел, что оба ее плеча над одеялом были голыми. У него в ногах лежал ворох одежды. Он поднял кружку, промахнулся мимо рта и ошпарил руку. С кровати прозвучал ее мягкий смех. Он отпил слишком быстро, обжег язык.

Я думаю, сказал он…

Иди сюда.

Его ноги сами шагнули к ней. Словно подхваченные течением. Снаружи все еще было темно. Она была голой под одеялами. Его руки дрожали. Она стала расстегивать пуговицы на его рубашке, одну за одной. На него накатил страх, такой же, подумал он, как когда оступишься на лестнице. Она стянула с него носки, и он удивился, неужели так будет лучше. Само собой, подобно стихийному бедствию. Все к этому шло, подумал он. Вот почему я пришел сюда. Вот зачем я здесь. И вдруг волна паники поднялась в нем от живота до горла. Нет, подумал он, нет. Лицо Фионы – смазанное цветное пятно – всплыло из сна, и ее рот произнес эти ужасные слова.

Погоди, сказал он. И положил руки ей на плечи.

Не волнуйся.

Когда она начала расстегивать его брюки, он внезапно вспомнил то, о чем привык совсем не думать. О том, что все время скрывал.

Подожди.

Она успокоила его, подняв руку, и спустила его брюки до колен. В лодке было холодно, но она потела. Она прижалась лицом к его коленям, глубоко вдохнула. Покачнулась, приложив руку ко рту, подняла лицо к нему на миг. Мне нужно, сказал он, но она не дала ему договорить, быстро стянув с него одежду через голову и приникнув к его коже. Ее пальцы пощипывали его живот. Он увидел себя словно ее глазами: пищевую пленку, туго обматывавшую его грудь, пучки заскорузлых волос под мышками. Вот ее пальцы нашли край пленки, и она стала вертеть его, пока не размотала все. Ее рот захватил влажной хваткой его сосок. И снова это чувство пропущенной ступеньки, о которой он уже знал и сознательно полетел кубарем с лестницы. Она стянула с него нижнее белье раньше, чем он успел сказать что-либо. Куст русых лобковых волос, нервный разряд в кончиках пальцев и языка, вспышка в извилинах мозга. Она отвернулась и стала трогать себя, наяривая рукой между ног и теребя свою грудь. Когда она снова взялась за него, ему пришлось напрячься: он бился головой о стену, неудобно заведя под нее руку, его дыхание клубилось между ними. Она всунула лицо ему между ног, и он внезапно ощутил прохладу ее языка. И понял с изумлением, что она все знала с самого начала. Комната накренилась, опрокинулась, наскочила на него и стала елозить стеной ему по лицу, втискиваясь в него влажными углами.

Нам следовало оставаться на реке; ни за что не приезжать сюда. Ты не создана для жизни в домах. Ты, словно животное в зоопарке, тоскливо смотришь из окон. У меня такое чувство, что я врежу тебе, ненамеренно. Словно ребенок, который взял яйцо и случайно разбил его. Хотела бы я знать, что делать. Прошел почти месяц с тех пор, как я привезла тебя сюда на автобусе, и я не знаю, как мы будем жить дальше таким образом. Я набираю для тебя ванну, но ты психуешь, забиваешься в угол ванной комнаты и хнычешь.

Все в порядке, говорю я.

Ничего не в порядке, говоришь ты. Блядь.

Ну хорошо.

Говно, говоришь ты. Говняное говно, мудомания, хер моржовый.

Я смеюсь, а ты впадаешь в ступор, словно малое дитя, столкнувшееся с чем-то непостижимым.

Пресвятые паскудники? – говорю я.

Ты с надеждой косишься на меня, притянув край моего халата к своей костлявой груди. Я собираюсь с духом.

Гребаный, пидорский, паскудный, сучий потрох.

Ты издаешь смешок, почти вскрик.

Гнойные, блевотные, ебучие ушлепки. Говорю я громче. И жду.

Курва, говоришь ты.

Монашки-какашки, ведьмино отродье. Курва.

Залупы и мошонки.

Пиписка епископа, говоришь ты.

Нас обеих разбирает смех, мы уже в истерике. Ты сложилась пополам, прижав кулаки к животу. Я случайно сшибаю шампунь с края ванны, и мы снова хохочем. Когда я прихожу в себя и распрямляюсь, ты тоже перестаешь смеяться и пристально смотришь на меня.

Чего ты так смеешься? – спрашиваешь ты. Чего смешного? И я чувствую, как на меня накатывает тошнота вроде морской болезни. Я так искала тебя, но в итоге нашла кого-то другого с твоим лицом. Ты ворчишь.

Только шучу, говоришь ты и опять начинаешь смеяться до слез. Я обнимаю тебя. Я обнимаю тебя и держу так крепко, как только могу.

На следующий день ты говоришь мне, что хочешь рассказать мне о ребенке, которого ты бросила.

Все хорошо, мам, говорю я. Я здесь.

Ты выходишь из себя. Не ты. Не ты.

Ты берешь свой блокнот и рисуешь лодку с квадратными окошками и лицами в них, и дорожку, уходящую вдаль. Ты показываешь мне рисунок. На дорожке нацарапана женская фигурка с поднятыми руками, держащими продолговатый сверток с ребенком. Я пытаюсь спорить с тобой. Пытаюсь сказать, что не хочу слушать истории про себя; я хочу узнать про Маркуса, про Бонака. Ты так вцепилась в рисунок, что помялись уголки. Ты похудела, в основном лицом. Я пытаюсь вспомнить, достаточно ли кормлю тебя. Я не могу вспомнить, когда сама последний раз нормально ела или пила, не считая воды из-под крана, которую я набираю в ладони. Твое лицо искажается гневом, твои руки округляются.

О’кей, говорю я, о’кей. Рассказывай мне все, что хочешь.