Дэйзи Джонсон - В самой глубине

Я побежала за тобой. Мне показалось, что стало холоднее – как было той зимой – и земля затвердела под моими ботинками. Я подумала, что вижу Маркуса, мелькающего за деревьями. Я потеряла тебя. Я бежала, пока не наскочила на проволочную ограду, за которой тянулись рельсы, уходившие в подземный туннель, и тогда я вернулась к прибрежным зарослям. Тебя там не было. У меня в голове не укладывалось, как ты могла так быстро бегать. Я снова углубилась в деревья. Все звала тебя и звала. И мне казалось, что я слышу ответное эхо. Сосны отступили, а за ними и земля. Я услышала реку раньше, чем увидела. Ты стояла у самой воды, склонившись над чем-то, так что мне было не видно твоего лица. Земля вокруг тебя была влажной, а вода имела ржавый цвет. Я почувствовала, как мои ноги подкашиваются. Рядом с тобой лежала лопата, которой я взломала дверь лодки. Металл был залит кровью. Река стала безопасной впервые за многие десятилетия. Я подумала, что он, наверное, не дрался, что он – после всех этих лет – считал тебя своей. А ты сделала это ради меня. Я подошла к воде. Ты отделяла грубую, чешуйчатую шкуру от плоти, освежевывая тушу. Лапы зверя были короткими и крепкими, когтистыми; пасть была длинной и зубастой, а хвост погружался в мутную воду. Все его тело было крепким и грубым, не считая брюха, белесого как взбитые сливки. Ты засунула руки в своего Бонака по локти. Я смотрела на тебя, и на миг мне померещилось, что ты превращаешься в него. Как будто ты и была Бонаком все это время.

У меня ушло немало времени, чтобы выкопать яму. Руки ослабели от бумажной работы, сердце сильно колотилось. Ты содрала шкуру и отмывала ее в реке, соскребая останки, как мы делали с костями, которые покупали у торговки мясом. Когда я резала тушу, погружая нож в органы, кровь и мышцы, меня поражала плотность тканей. Я выкопала яму. Начали опускаться летние сумерки, постепенно, незаметно. Пропела гагара, и ты отозвалась ей с берега. Я разжигала костер, пока он не взвился в небо. Лес как будто отдавал мне все свое тепло, накопленное для меня за долгие годы. Огонь поднимался выше моей головы. Ты подошла и присела рядом, протянув руки к огню, отогреваясь. Шкуру Бонака ты набросила себе на плечи, его морда лежала на твоей голове, а конечности были обернуты вокруг тела. Ты выглядела точно гибрид, с твоими заскорузлыми коленками и пучками белых волос, торчавшими из-под приоткрытых челюстей Бонака, напоминая какой-то странный мех. Я срезала куски мяса с костей и коптила над огнем, глядя, как они темнеют. Мы по очереди брали в руки каждый орган и взвешивали его с тем же изумлением, с каким когда-то читали энциклопедию. Мозг был маленьким, голубоватым; легкие были огромными; печень была больше сердца, а сердце было таким крепким, что я не могла проткнуть его. Я засунула его под пепел в середине костра.

Мы ели руками. Это напомнило мне пиршества, которые у нас бывали на лодке, когда появлялась торговка мясом или кто-нибудь мимоходом делился с нами едой, соленьями, сладким перцем, хлебом и козьим сыром. Это также напомнило мне о походе в ресторан с Фионой, о том, с какой жадностью она поглощала пищу, словно возмещая значительность истории, которую рассказывала мне. В пище было ликование, а еще оправдание и прощение. Мясо было с душком дичи, слегка напоминая рыбу, которую мы ели из реки. По моим запястьям текла кровь. Темнота сгущалась. Я поворошила огонь, вспыхнувший с новой силой. И раскопала веткой сердце.

Твои угловатые очертания в кресле, голова откинута назад, руки лежат на подлокотниках. За окном барабанит дождь, заливая поле. Ты ешь только апельсины, которые я чищу тебя десятками. Когда я приношу тебе стаканы воды, ты выливаешь ее на пол. Твоим ртом говорит Маркус или я. Я вижу, как ты идешь по узкой тропе вдоль канала, с ребенком в руках, не со мной, но с моим именем. Сквозь окошко лодки я вижу, как тела в воде сбиваются вместе, словно монеты, все больше и больше. Пол гостиной становится ребристым, как река, а под водой плывут тела – мое или Маркуса, – вращаясь в потоке, уносящем их все дальше.

Я так зла на тебя, что почти ничего не вижу. Я беснуюсь, а ты сидишь тихо или беснуешься со мной, хлопая кухонной дверью, сбрасывая вещи со стола. Я перебираю в уме все способы, какими могу наказать тебя. Морить голодом, не давать спать, просто открыть дверь и позволить тебе убираться на все четыре стороны. Когда ты плачешь, ты обвиваешь мою шею руками и виснешь на мне. Ты сама не своя. Ты уже не тот человек, который натворил все это. Ты уже не помнишь того языка, который сделал тебя тем человеком. Ты вжимаешься своим морщинистым лицом в мое, твои руки шарят по моей одежде, стремясь притянуть меня еще ближе. Когда ты хлопаешь в ладоши, ты словно открываешь люк на крышу, и в мою темную гостиную проникает свет.

Иногда по утрам я проникаюсь холодной уверенностью, что для тебя подойдет только какая-нибудь древняя казнь: побить камнями, ослепить или бросить в лесу на съедение волкам. Ты говоришь мне, что ты ведь не знала, и мы обе замолкаем, задумываясь, верит ли в это на самом деле хоть одна из нас. Я вновь и вновь возвращаюсь к мысли о том, что наши мысли и действия предопределяются языком, живущим у нас в голове. Что, вероятно, ничто не могло случиться иначе, нежели оно случилось. Уекивать, обхекивать, гарпилябия, вынос, мешанина, Бонак. Бонак, Бонак, Бонак. Эти слова – как хлеб, который мы отпускаем по водам [25] Екклесиаст, 11:1. «Отпускай хлеб твой по водам, потому что по прошествии многих дней опять найдешь его». . Словно Бонак все это время означал не то, чего мы боялись, не то, что было в воде, а предостережение; то, что плывет к нам по реке.

Прошло больше месяца с тех пор, как я привезла тебя. Мы приходим к патовой ситуации и совсем перестаем разговаривать. Обходим друг друга по четким границам своих территорий: гостиная твоя, я беру себе спальню и кухню; ванная остается за тобой. Разговор означал бы, что нам есть что обсуждать, а мы не станем этого делать. Обсуждать твои действия. Все, случившееся между тобой и Марго. Я готовлю рыбные палочки и оставляю их у твоего кресла, пока ты в ванной. Потом я нахожу недоеденный шоколадный батончик на своей подушке. В другой день ты перебила все миски в буфете, и я выхожу под дождь и еду автобусом в город и брожу там по магазинам. Жду в дверях, пока утихнет ливень. Оказываюсь в том супермаркете, в который мы зашли в тот раз. Во мне растет уверенность, что, придя домой, я обнаружу, что ты ушла, и я не знаю, что буду чувствовать по этому поводу. Только ты никуда не ушла. Куда тебе уходить? Я готовлю тебе обед. Ты забыла о нашей ссоре и трогаешь меня за волосы и руки, и говоришь, что тебе нравится дождь. Тебе тоже?