Дэйзи Джонсон - В самой глубине

На следующий день я вижу, как слова уходят от тебя. Местоимения коварны и не стоят на месте; названия вещей забываются в первую очередь, так что ты просто тычешь на что-нибудь или кричишь, пока я не принесу тебе это. Имена давно забыты. Иногда ты говоришь о детях, которые были у тебя когда-то, а когда я спрашиваю, как их звали, ты не можешь или не хочешь ответить. Мы играем в настольные игры – лишь бы чем-то заполнить время, – и ты проявляешь такую поразительную сосредоточенность, что мне больно смотреть на тебя. Лево и право, верх и низ. Как это называется? Сколько сейчас времени? Какой сейчас год? Я жду, пока истории выйдут из тебя. Так будет для них лучше всего. Все, о чем ты рассказала мне. Но тебе никак не удается избавиться от них, они выходят из тебя все снова и снова, и ты зажимаешь рот руками, пытаешься удержать их. Дом наполняется твоими историями. Я вижу холодное лицо Маркуса в окнах, залитых дождем, он смотрит на меня из зеркала, когда я чищу зубы, он стоит за твоим креслом. Бонак тоже здесь, громыхает где-то поверху, над нашими головами, или отмокает в ванной. То и дело я вижу его с твоими глазами или с длинными ступнями вместо хвоста. То и дело я вижу его в шерсти вместо чешуи, или прямоходящим, или в виде тени, едва различимой. В углу гостиной бурлит река, размывая плитки на полу. Сквозь влажную штукатурку прорываются корни деревьев, завиваясь вокруг нас. Я слышу – в ночи – звук поезда. Вижу, как на волнах качаются лодки с плоскими кабинами, и на одной из них человек вырезает блесну, такую большую, что на нее можно поймать то, чего мы боимся. Чего бы мы ни боялись.

Не надо, говорю я тебе, когда ты начинаешь говорить. Тебе уже это не нужно.

Но эти истории выходят из тебя непроизвольно, даже когда я добавляю снотворное в твой чай и пытаюсь отвлечь тебя старыми черно-белыми фильмами на своем ноутбуке или рассказываю тебе об истории лексикографии или раскладываю для тебя пазлы на полу. Твой рот никак не закрывается – и я слышу эти истории снова и снова.

На следующий день, когда я спускаюсь вниз, ты отключила холодильник и выложила все продукты – из морозилки и со всех полок – на пол. Для начала я спокойна. Мы играем в игру «собери все обратно»: разбросанные рыбные палочки, соевые сосиски, фаршированные блинчики и шарики шпината. Я говорю тебе, что мы устроим пир, как в старые дни, и ты улыбаешься и идешь за мной по пятам к плите, а когда я включаю духовку, помогаешь расстелить фольгу. Я вдруг изумляюсь на простоту всего этого и говорю тебе, что мы испечем хлеб для пудинга. Я иду к буфету, чтобы достать все необходимое, а когда оборачиваюсь, вижу, что ты засунула руки по локоть в горячую духовку. Я вскрикиваю, и ты откатываешься от плиты ко мне. Кожа на твоих руках покраснела, и на костяшках вздулись волдыри. Я подтаскиваю тебя к раковине и включаю холодную воду. Ты не издаешь ни звука.

Что ты делала? О чем ты думала? Я понимаю, что кричу на тебя, схватив твои обожженные руки, а ты уставилась на меня с открытым ртом. Я отпускаю тебя, и ты поспешно удаляешься в гостиную. Я выключаю духовку, поднимаюсь наверх и ложусь на кровать, слыша перестук дождя, и закрываю глаза. Когда я спускаюсь вниз, ты уже забыла о случившемся и стоишь над моим столом, глядя на карточки для заметок, словно с увлечением решая какую-то задачу. Я нахожу в ванной крем и мажу твои ожоги. Ты смотришь на это так пристально, что я прочищаю горло и начинаю болтать о чем попало, лишь бы отвлечь тебя.

Это я сама так? – говоришь ты.

Сама. Но это не важно.

После случая с духовкой ты продолжаешь заниматься членовредительством. Поначалу это – казалось бы – происходит случайно, просто вследствие твоей умственной болезни. Ты ковыряешь заживающие ожоги, пока из них не пойдет кровь, набираешь себе ванну и забываешь включить холодную воду, соскальзываешь с лестницы и падаешь коленкой на плиточный пол. Ты снова и снова подходишь к духовке и пытаешься включить гриль и засунуть руки внутрь.

Что ты делаешь?

Проверяю, нагрелась ли.

Я прошу тебя, не надо.

У тебя возникает нездоровый интерес к ножам, лежащим в выдвижном ящике, острым краям столов, электророзеткам и тостеру. Я убираю в подвал все, чем, как мне кажется, ты можешь причинить себе вред, и ты начинаешь выискивать все эти вещи, как раньше выискивала алкоголь. Ты забываешь названия вещей, но ты знаешь, что ищешь, ты что-то бубнишь и замахиваешься на меня, ужасно злая и разобиженная. Ты перестаешь есть.

Я не догадываюсь, что может быть опасным для тебя, пока не отлучаюсь в ванную, а когда спускаюсь на кухню, вижу, что ты засунула голову в раковину, полную холодной воды, и пускаешь пузыри, вцепившись руками в края столешницы. Я вытаскиваю тебя.

Что ты творишь? Что ты творишь?

Ты молчишь, только буравишь меня хмурым взглядом. Я оборачиваю твою голову кухонным полотенцем и растираю намеренно грубо, так что ты вывертываешься с красными глазами и влажными волосами и смотришь на меня.

Я хотела бы, говоришь ты с самым сознательным видом за многие дни, забыть это.

Я убираю таблетки из аптечки, отбеливатель из-под раковины, спички, лезвия, ножницы, стеклянную посуду. Я отключаю электричество и воду. Подвал не закрывается на ключ, так что я с твоей помощью перетаскиваю все это в мусорный бак в конце дорожки. Ты отказываешься надевать капюшон; дождь льется по твоим волосам и лицу. Я не могу понять по твоему взгляду, понимаешь ли ты, зачем я это делаю.

Ты все равно это забудешь, говорю я тебе. Хотя я в этом не уверена. Мое имя, как и свое, названия вещей в доме, числа, дни недели, свет и темноту, ночь и день – все это, в тот или иной момент, ты, похоже, забываешь. Но историю Марго и историю человека, который был ее отцом, историю Бонака и того, откуда он взялся, – ничего из этого ты не забываешь ни на миг.

Мы идем обратно через холм. Наши ноги забрызганы грязью. Я беру тебя за руку, и ты не вырываешься.

Дни ужаса. Я ловлю тебя у лестничного пролета, готовую броситься вниз. Не даю тебе вскрыть запястья любым острым предметом. Все это ты проделываешь с самым спокойным видом. С какой-то безмятежностью, больше всего пугающей меня. Всякий раз, как я ловлю тебя, ты испытываешь тихую досаду. Ты называешь меня по имени и позволяешь увести себя, не сопротивляясь. Ты как будто понимаешь больше; понимаешь, где ты и как сюда попала. Ты выдаешь мне обрывки и осколки прошлого снова и снова, словно эхо. Хватит, говорю я тебе, но ты, похоже, не в силах остановиться. Я не сплю, потому что ты ждешь, пока я засну, и забираешься по лестнице, подходишь к окнам и пробуешь открыть их. Я думаю о том, чтобы позвать кого-то, но в этом было бы какое-то предательство. Ты бы никого не позвала на помощь. Я привязываю тебя к себе длинной веревкой, и мы повсюду ходим вместе. Я заставляю тебя есть. Ты воешь, потом успокаиваешься. Из тебя сыплются слова. Ты говоришь словно чужими фразами, полными значения. Ты говоришь, что ты – начало всего произошедшего. Говоришь, что твоя кровь – это общий корень и что ты хочешь все забыть. Я не знаю, что отвечать на такое.