Анастасия Атаян - Узники Птичьей башни

- У него был «Ниссан», и я больше загонялся по бейсболу.

- Неважно, ты меня понял.

- Кира, ты ждешь метеорит?

- А ты нет? - Я всё же перевернулась на бок и внимательно посмотрела ему в глаза. Они были красные, точь-в-точь как поток лавы, что рисовало моё больное воображение практически каждое январское утро. Платон страдал от бессонницы уже второй месяц. Усилием воли он слез с антидепрессантов, прописанных психотерапевтом, и теперь не мог спать. Спустя полгода после устройства на новую работу у Платона началась мания преследования, ему казалось, что все в офисе постоянно его обсуждают. Не удивлюсь, если это были не глюки, а правда, но как бы то ни было, таблетки рождали море побочных эффектов - так много, что о полноценной жизни не могло быть и речи. В один прекрасный день Платон выкинул в урну банку с пилюлялми, твёрдо решив бороться с недугом своими силами. Он лишь изредка призывал на помощь богатырскую силу Чёрного Никки, то ли пирата, то ли купца, изображённого на бутылке самого дешёвого японского виски.

- Я о другом думаю, - признался Платон, побледнев. -Мне бывает порой стыдно за эти мысли.

- Убей меня, ты, что, хочешь залезть рукой под юбку старшеклассницы в метро? Или поковырять в носу у всех на виду?

- Да ну тебя, - он достал из нагрудного кармана мятую пачку «Лакки Страйка», вставил в рот жёлтый фильтр, прикурил и, выпустив белёсую струйку дыма, качнул головой вправо, слегка крякнув. Так Платон делал, когда хотел в чём-то признаться, но боялся неадекватной реакции в ответ. Именно так Платон однажды крякнул, когда решил рассказать мне, что мой бывший бойфренд и по совместительству лучший друг Платона спустя всего месяц после расставания со мной сделал предложение другой.

Я протянула руку, Платон бросил мне пачку, и золотистые ошмётки усеяли ковёр. Я не понимала, почему он покупал «Лакки Страйк» в пачке мягкой, а не картонной - сигареты мялись вместе с обёрткой, превращаясь в кривых лысых гусениц, а табак высыпался и застревал под ногтями, стоило только запустить руку в карман.

Я выжидательно смотрела на него. Платон, всё же плеснув мне немного «Ямазаки» поверх уже порядком подтаявшего ледяного шара и крякнув ещё пару раз для храбрости, посвятил меня в свои апокалиптические грёзы.

- Я никогда не думал о метеоритах, Кира. Я думал о другом. Помнишь те газовые атаки, которые произошли в токийской подземке двенадцать лет назад? В тот же год, когда тряхануло Кобе? Ты вряд ли помнишь, тебе тогда было лет шесть-семь и песочница твоя была за тридевять земель отсюда, а я тогда был уже вполне себе в здравом уме, пусть и не всегда в трезвой памяти. И я вот в последнее время часто думаю, а что чувствовали все эти люди, осознав, что попали в плотное облако смерти? Ведь наверняка среди них были те, кто в тот день вообще не хотели идти на работу. Наверняка среди них была молоденькая двадцати-семилет-няя девушка, днём ранее лежавшая трупом в гостиной своего друга, замученная переработками и мечтавшая о том, что метеорит на огромной скорости врежется именно в её небоскрёб. А сколько там было сорокалетних дядек, надеявшихся на то, что в один прекрасный день после осточертевшей работы они выпьют достаточно для полной остановки сердца? Сколько там было тех, кто хотел свести счёты с жизнью, но никак не мог решиться и терпеливо ждал метеоритов, пришельцев, маньяков, пьяных водителей грузовиков и инфаркта?

- Ты ещё летящие с крыши кирпичи забыл.

- Где ты видела в Японии кирпичные дома? - я пожала плечами.

- И вот все говорят, трагедия-трагедия, и я тогда так думал - я сидел перед телеком с банкой пива и был в ужасе. Больше всего тогда я ценил свою жизнь, и у меня по телу мурашки пробегали, когда я представлял, что вот так просто какие-то ублюдки могут лишить меня её.

Он на секунду замолчал.

- Знаешь, Кира, я после того случая почти два года не мог пользоваться общественным транспортом. Никаких поездов. Никакого метро. Никаких автобусов. Я пару раз садился в самолёт - не вплавь же через океан в самом деле - и обливался холодным потом перед регистрацией. Приходилось выжирать пачку успокоительного, чтобы не трястись от страха. Один раз меня угораздило запить таблетки вином, чтобы наверняка - очень стрёмно было. Я проснулся в хвосте салона, развалившись на трёх креслах, укрытый пледом. Я не помнил ровным счётом ничего. Шёл двенадцатый час полёта, а я не имел ни малейшего представления о том, что делал до того, как вырубился. Стюардесса подошла спросить, как я себя чувствую, и сказала, что мне надо извиниться перед кем-то в бизнес-классе. Я не стал уточнять, что я натворил, я просто сходил извинился. За что я извинялся, я не знаю до сих пор. Я задержался в Нью-Йорке на полгода - не переношу этот город - тупо потому что не мог найти в себе сил снова доехать до аэропорта. Мне больше нельзя было пить на борту - стюардесса пригрозила занести меня в чёрный список, если я снова выкину какой-нибудь номер, а не пить, как ты понимаешь, я не мог. Я боялся, что самолёт захватят, что он рухнет в океан из-за ударившей в него молнии или попавшей в правый двигатель вороны, что пилот не справится с управлением или сознательно решит забрать нас с собой в мир иной за компанию, тупо потому что неделю назад от него ушла любимая жена - к лучшему другу, асу военной авиации. Я боялся доверить кому-либо свою жизнь -так дорога она мне была. Я боялся, что отморозки из «Аум Синрикё» снова подбросят пакеты с газом в подземку. Я мог разве что ходить пешком, ведь так у меня был какой-никакой шанс спастись.

- А теперь?

- А теперь я жду того дня, когда это случится снова. И ты знаешь, грешно говорить, но жду с нетерпением, - слова давались Платону с трудом, но он решил продолжить. Платон знал, что я не буду ни осуждать его, ни обвинять в кощунстве. - И вот показывают новости: трупы, кишки, террористы взрывают автобусы, взрывают самолёты, взрывают вагоны метро, взрывают себя на концертах, парадах, в местах большого скопления народа. Зомби-ящик транслирует страдания, мучения, пускает крупный план опухших, зарёванных лиц, направляет камеру на убитых горем вдов; матерей, потерявших сыновей; детей, оставшихся без родителей. А я смотрю на это всё и думаю, вот стоит и воет навзрыд баба в чёрном траурном платке, оплакивает безвременную кончину своего мужа-кормильца, а может, муж-кормилец молился на ночь не о том, чтобы исцелило его от мигрени, а чтобы эту мигрень ему вместе с головой оторвало, чтобы одним разом ему ампутировало не только все конечности, но и необходимость платить по ипотеке, по кредиту за новый кухонный гарнитур, выбранный этой самой ревущей женой, ни дня в своей жизни не работавшей, платить за образование детей-дебилов, которые не смогли поступить на бюджет или выиграть грант, а при этом просят у него денег на новый айфон. Может, этот мужик ненавидел свою работу, ненавидел своего начальника, ненавидел свою тупую курицу жену, пилившую его по поводу и без, но развитое чувство ответственности не давало ему повеситься на хрустальной люстре, выбранной опять же зарёванной безмозглой дурой, которой он тридцать лет назад по пьяни и по огромной глупости пообещал руку и сердце. И сколько в этих вагонах метро с выбитыми стёклами и покорёженными дверями, в развалившихся на части самолётах, обломки которых раскидало в радиусе пары десятков километров, было таких вот мужиков-страдальцев, которые мечтали о возможности переложить ответственность за свою кончину на «Аль-Каиду» или «Исламское государство»? 27 Самому ведь стрёмно пустить себе пулю в лоб - это надо еще ствол где-то достать; или вены вскрыть, чтобы медленно истекать кровью в белоснежной керамической ванне - на неё красавицу когда-то ушла твоя месячная зарплата; или под поезд броситься - а тут опаньки, и пришло спасение в лице агентов транснациональных террористических группировок. Взрыв, ударная волна, шнурки летя в одну сторону вагона, ботинки - в другую, правая извилина оставляет жирную кровавую кляксу на карте метрополитена. За долю секунды ты превращаешься в мученика, хотя мог стать «слабаком, который не выдержал и сдался», и похоронят твои великомученические останки пусть и в закрытом свинцовом гробу, но с почестями, а не за оградой.