Анурадха Рой - Жизни, которые мы не прожили [litres]

– Я уже видела его рисунки, они очень хороши, – отозвалась моя мать.

– Это сейчас называется современным искусством, – вмешался отец. – Может статься, он просто рисовать не умеет.

– Мистер Шпис уж никак не любитель. Я бы даже сказала, что мы, вполне вероятно, находимся в присутствии гения – да-да, так и есть, не делай такого лица, многие ли из нас смогут распознать гения с первого взгляда? Да никто, потому что мы-то люди самые обычные.

– Гения? – не выдержал отец. – Это все равно что называть Бриджена настоящим писателем. Какой с него писатель? Он же халтурщик. По мне, так нет в этом Шписе ничего особенного.

– Напротив, Нек. Думаю, мы пока еще не осознали его… величия.

– Величия?!

– Да, именно это я и сказал. В нем нет ни хвастовства, ни снисходительности, ни буйства, поэтому ты и считаешь его ничем не примечательным. По правде говоря, я уверен, что мне никогда еще не встречался человек такой скромности, который называл бы себя художником, – признался дада. – Берил рассказывает, что у Вальтера были лучшие учителя в Европе. Говорит, что он обожает художника по имени Руссо и что брал уроки у некоторых очень известных живописцев, таких как… Кого она там называла? Отто Дикс и…

– Клее, – вставил я. – Пауль Клее.

– Ну да, конечно, Пауль Клее. Мышкин, что бы я без тебя делал? – похлопал меня по плечу дада. – Гаятри, пожалуйста, передай Банно, что в картофель нужно добавлять побольше масла.

– Мне кажется, она все наше масло скармливает своим детям, – проворчала мать. – Понять не могу, куда оно девается, если не в картофель. Мы только на днях наделали целый бочонок масла – Мышкин и Дину помогали его сбивать, так ведь? А сейчас он уже наполовину пустой.

– Зачем поднимать такой шум из-за масла? Мукти Деви ест всего два раза в день – даал-роти [48] Даал-роти – чечевичная похлебка с лепешкой из пшеничной муки грубого помола. и вареные овощи, иногда еще пьет немного молока на рассвете, после молитвы. И малого хватает, когда ты понимаешь, что ешь, чтобы жить, а не живешь, чтобы есть. Так наставляет Гандхиджи. Умеряй свои аппетиты, все свои аппетиты. Жаль, мне на это не хватает решимости.

– Бенгальская вдова и та ест лучше, – пробормотала мать.

– Бенгальские вдовы прекрасно питаются. Простой, здоровой пищей. А мы что едим? С нашего стола можно было бы два дня целую семью бедняков кормить. Попробуй учиться у других. Нельзя быть всезнающим с самого рождения. По крайней мере, будь более открытой для всего нового, Гаятри.

– Открытой новому? – прошептала мать. – А куда девается твоя открытость, когда речь заходит о живописи?

С отцом мать обычно говорила тихим, сдержанным голосом, который составлял противоположность его выспреннему тону. Но ему всегда удавалось распознать скрытое несогласие.

– Когда я понимаю, на что смотрю, мне живопись нравится, – сказал отец. – Я понимаю абстракцию, когда она выражена в словах. Но почему требуется объяснять картину на стене? Разве картины не должны быть красивыми? Какими же им еще быть? Неужто ты бы хотела, чтобы цветы на самом деле превращались в лягушек?

– Во время войны Вальтера посадили в России в лагерь – из-за того, что он немец, – и там он узнал много нового для себя. Кубизм, футуризм, экспрессионизм, так он все это называет. Ему открылись красота и смысл, заключенные в линиях, квадратах и кругах, – объяснил дада, накладывая себе еще рыбы. – А потом он обнаружил работы этого Руссо и, по его словам, изменился навсегда.

– Я его не виню, он все-таки в заключении был. Маршировал по линии, гулял по кругу, – заметил отец с саркастической улыбкой.

– Полно, полно, Нек, что за предвзятость! Ученому это не к лицу, – одернул его дада. – А учителю истории и подавно. – У дады была способность так удрученно покачивать головой, что вы не могли не почувствовать его разочарования. Крючковатый нос, лоб, круто уходящий под густые серебристые волосы, оценивающий взгляд ясных глаз – все это создавало у людей ощущение, будто они находятся в присутствии человека, которого непременно должны впечатлить, но лишало уверенности, что у них это получится. Быть может, именно так отец чувствовал себя всю свою жизнь.

– У меня очень широкие взгляды, я читаю разнообразную литературу… – начал было отец.

– Как можно ругать картины, которых ты даже не видел? – спросила мать, подкладывая мне на тарелку очередной кусочек жареной рыбы. – Они могут быть по-своему хороши. Мышкин, ешь, пожалуйста, не гоняй еду по тарелке. Литература тут ни при чем. Те, кто понимает слова, часто не в состоянии понять другие вещи.

– Ничего я не ругаю, – взорвался отец. – Просто пошутил.

– Ты выдаешь свои мнения за шутки, но ничего смешного в них нет, – возразила она.

– У человека что, и мнения своего быть не может, если он не художник? Та англичанка в черном просто посмешище! Скачет по веранде в гостевом доме и называет это танцами. Почему не скажешь Лизе, чтобы она это прекратила? Я наталкиваюсь на людей, которые стоят прямо на тротуаре и глазеют. Они на Западе хоть знают вообще, что такое танец? У них, кроме балета, и нет ничего, а что тот балет? Лебеди на цыпочках пируэты крутят. А ты только подумай, сколько у нас разных видов танца имеется! Да им жизни не хватит, чтобы закончить эту свою книжку о танцах. Шакил тут на днях говорил, что по нему, так этот немецкий художник вылитый мошенник. А Шакил бывал в Европе и все их искусство видел.

У моего отца была привычка цитировать либо Мукти Деви, либо своего друга-адвоката Шакила в качестве последнего слова по любому вопросу. Шакил был человеком крайне начитанным, как любил говорить отец, настоящим ученым, и мог обратить свой ум на что угодно.

Голову дядя Шакил держал набок, а один его глаз всегда оставался неподвижным: Дину сказал, что он был сделан из донышка бутылки из-под содовой. Каждый раз, когда Шакил приходил, свой хороший глаз он упирал в меня, а бутылочный устремлял куда-то в пространство и приказывал мне перечислить всех могольских императоров в хронологическом порядке.

– Почему остановился на Аурангзебе? – требовательно вопрошал он, когда я замешкивался. – Что произошло между ним и Бахадур-шахом? Разве корень всех наших сегодняшних бед не кроется в тех годах? Ну же, молодой мастер Розарио, есть соображения? – Он покачивал передо мной указательным пальцем, обтянутым облезлой серой кожей, и погружался в кресло, чтобы, прихлебывая чай, обсуждать с моим отцом политику.

Неприятие Шакила моей матерью граничило с ненавистью, и упоминание его имени вызвало у нее сейчас очередную вспышку яростного гнева. Она со звоном опустила ложку на сервировочное блюдо. Дедушка беспокойно заерзал на своем стуле, точно намереваясь подняться.