Анурадха Рой - Жизни, которые мы не прожили [litres]

На следующий день пришла Берил де Зёте и принесла полный мешок своих платьев. Она протянула его моей матери со словами:

– Будь ангелом, распорядись, чтобы постирали. Стирка у мисс Макнелли… самое мягкое, что можно сказать, – одежда у нее в лохани взывает к мылу, но мыло редко откликается на этот зов.

Берил де Зёте часто обращалась к матери с подобными просьбами в те недели, что провела здесь. Она очень нуждалась в музыке, чернилах, портнихах, советах, куда отправиться за покупками, блокнотах, выстиранном белье, кипяченой воде для питья, средстве от насекомых, книгах для чтения. Это приводило моего отца в бешенство.

Устало улыбнувшись, мать забрала у нее мешок с грязным бельем. Берил де Зёте прищурилась:

– У тебя, случаем, не эти дни, а? Ты какая-то квелая, прямо как сова днем. – Мать отвернулась, но Берил от нее не отставала: – И какой мне прок ходить на эти танцы с одним Вальтером? Ни один из нас ничего не понимает. Ну и что прикажешь мне делать? Ученица из меня никудышная. Все, о чем говорю, я увидела своими собственными глазами и прочувствовала сердцем. С твоей помощью я и вижу, и чувствую. Может, присоединишься к нам?

Голова матери совсем поникла:

– У меня… вообще-то, по дому забот много. И чувствую я себя неважно в последнее время.

Почему она все так напутала? Я не понимал, как можно было забыть все то, что ей говорил отец чуть не вчера вечером, и вмешался:

– Отец сказал, что она не должна уходить из дома и бегать по городу с иностранцами.

– Ш-ш-ш, Мышкин! Тише!

– Отец говорит, вы можете приходить к нам, когда мы все дома… – Тут я ощутил легкое постукивание по голове и разом умолк.

– Сколько раз я тебе говорила не встревать, когда взрослые беседуют?

– На Бали, если твой дух что-то сломило, обязательно случится что-нибудь, что его оживит. Здесь то же самое. Так и будет, – сказала Берил де Зёте, пропустив мимо ушей наш с матерью диалог. – Каким бы непреодолимым сегодня ни казалось препятствие – завтра мы через него проскользнем, пролетим в кружениях и пируэтах. – Она сняла с шеи пурпурный шарф и накинула его на плечи матери. – Ну вот, он тебе куда больше к лицу, чем твой уныло-коричневый, правда? Подчеркивает золотинку этих прелестных щечек. У тебя обворожительные глаза, дитя, пойди и умой их, на губы – немного красной помады и улыбку. Думай о завтрашнем дне, всегда, всегда новом. Это помогает.

Лицо матери вдруг просияло, словно ее осенило.

– Подожди, Берил, – попросила она, – посиди, почитай что-нибудь. Я на минутку.

Она положила шарф на стул и понеслась на кухню, подтыкая на бегу подол сари и собирая в тугой узел волосы, позвала Голака. Вместе они нажарили целую гору пирожков-самосов, которые она до этого весь день начиняла. Их должны были подать к чаю, и я знал, что отец предвкушает эту возможность полакомиться, но мать передала еще теплый, ароматный сверток Берил:

– Тебе и Вальтеру. В качестве извинения за то, что больше не могу помогать вам с танцами.

Когда отец пришел с работы, я услышал его разочарованный голос:

– Только тосты? Я думал, сегодня будут самосы.

Он гонял свой хлеб по тарелке. Его длинное, с мягкими чертами лицо сейчас вдруг вытянулось еще сильнее. Первыми на себя обращали внимание его большие, темные глаза, которые казались средоточием личной вселенной, полной муки и страсти. Один из его коллег через много лет рассказывал мне – не без зависти, хотя сам уже давно вышел на пенсию, – что большинство студенток колледжа влюблялись в моего отца, когда тот становился их преподавателем, они считали его невозможно привлекательным, невыносимо трагическим и нуждающимся в поддержке.

Моя мать сидела с невозмутимым видом.

– Я думала, ты утратил вкус к жареной пище, – произнесла она. – Разве Мукти Деви не сказала тебе, что чревоугодие есть грех пострашнее гордыни и бесчестия?

Отец обмакнул свой жесткий, холодный тост в чай, чтобы размягчить его. Кусочек плюхнулся ему в чашку.

Какие бы кризисы ни разражались в жизни моих родителей – их полярные представления о дурных поступках и благих помыслах, расходящиеся взгляды на необходимость и излишество, волю и плен, – первый кризис в моей личной нравственной вселенной наступил тем летом по воле совершенно непредвиденных обстоятельств.

В те дни, за исключением перерывов на еду, ни меня, ни Дину дома было не застать. Мы либо рыбачили, либо играли, в основном с сыновьями Банно Диди, Раджу и Манту, и сыном шофера, работавшего на семью Дину, Ламбу, который был на несколько лет старше нас. Прыщи уже превратили его лицо в вулканический пейзаж. Больше всего Ламбу походил на кокосовую пальму: его высокая, худая, немного сутулая фигура с одинаково узким от плечей до бедер туловищем оканчивалась огромной пышной копной неизменно стоящих дыбом волос. Мы частенько танцевали вокруг него джигу, распевая дурацкий стишок, где высмеивался его немалый рост. Он начинался так: «Ламбу чикара, Дох анне май барах». Ламбу с удовольствием пел вместе с нами, хотя стишок никоим образом ему не льстил. Однако парнем он был жилистым и сильным, и мы полагались на его узкие плечи, благодаря которым можно было дотянуться до слишком высоких для нас ветвей или полок.

Ламбу служил нам мостиком в мир взрослых. Он научил нас курить, знал, как отличить марихуану от растущих в саду сорняков, и именно от него мы получили зачаточные сведения о сексе и необходимых для него частях тела. Последнее случилось однажды вечером, когда Ламбу занимался приготовлением горки роти в сарайчике рядом с кухней дома Дину. Он поманил нас измазанным в тесте пальцем:

– Хотите кое-что посмотреть? Только вы молчок!

Сарайчик освещался масляной лампой. Там, куда не доставал ее свет, чернели тени, скрывавшие наваленные друг на друга тюки прессованного сена, в которых сновали мыши. Никто из семьи Дину никогда сюда не заходил.

Мы сидели подле Ламбу на корточках, пока он похлопывающими движениями лепил шарик, потом покатал его немного между ладонями и аккуратно разделил напополам кончиком мизинца.

– Видите? – спросил он.

– Конечно, – ответил Дину. – Проще простого.

Дину всегда не любил признавать свое невежество; когда терялся, ему было сподручнее приврать. Все, что видел я, – это большой кусок теста. Так и сказал.

– Это задница, тупица, – пояснил Ламбу и перешел к созданию следующих скульптур той же направленности. Творческий процесс сопровождался лекцией о сексуальных возможностях каждой части тела, которую он ваял. Мы были зачарованы.

На следующий день Дину применил свое знание на практике, разрисовав стены наших школьных туалетов неприличными картинками. Я так и не узнал, каким образом было установлено авторство этих изображений, но вскоре «художник» получил повестку и был вынужден явиться к отцу. Арджун Чача заперся с ним в своем кабинете. Долгое время оттуда никто не выходил. Со мной не поделились тем, что происходило внутри. Все, что Дину мне потом сказал, – это то, что он свернет шею тому, кто разболтал его отцу о роли Ламбу во всей этой эпопее, поскольку отец пришел к выводу, что Ламбу оказывает на Дину дурное влияние, поэтому его, как виновника всех бед, надо отправить куда-нибудь подальше. Отец Дину уволил шофера и приказал ему к вечеру со всей семьей убраться из комнат, где они жили с другой прислугой. Шофер так расстилался перед ним, так рыдал, что Арджун Чача согласился устроить его на семейную суконную фабрику в Канпуре при условии, что когда тот уедет из Мунтазира, то заберет с собой своего непутевого сынка.