Анурадха Рой - Жизни, которые мы не прожили [litres]

Я пробежал по ним пальцами. Жесткие, тусклые, неприятные на ощупь, они совсем не походили на душистый шелк, который коснулся моего лица в то последнее утро, когда она поцеловала меня на прощанье на ступенях веранды.

Калькутта, 1930 год. Шестнадцатилетняя бенгалка необычайного ума и литературного дарования знакомится с румынским студентом по имени Мирча Элиаде [63] Мирча Элиаде (1907–1986) – румынский, французский и американский философ, религиовед, этнограф и писатель. . Спустя десятилетия девушка, Майтрейи, пишет роман о молодом ученом, который приехал жить к ней в дом в качестве протеже ее отца. Юноше она дает имя Мирча Эуклид, а молоденькой героине – Амрита.

В повествовании отец Амриты в один прекрасный день приводит к ним в дом Мирчу и объявляет, что теперь его студент будет жить вместе с ними. Он просит дочь подготовить для гостя комнату, постараться, чтобы она была удобной и красивой. Амрита говорит, что столь ревностное отношение отца к студенту было делом не таким и редким, а его великодушие – не таким уж и бесхитростным.

Студенты моего отца были готовы многим пожертвовать ради него, он их тоже любил, но не той любовью, что испытывают люди безыскусные, вроде нас. Его любовь лишена сопереживания другим. Такая вот любовь на благо себе. К примеру, он меня любит, он меня очень любит – но не столько ради меня, сколько ради себя самого. «Глядите, что за несравненное сокровище моя дочь, как она прекрасна, какие чудесные стихи она пишет, как хорошо говорит по-английски – вот какая у меня дочь. Глядите, все глядите!»

Я – отрада своему отцу. Но я знаю, что, если сделаю хоть что-нибудь наперекор его желаниям, он меня уничтожит. Для него мое счастье не имеет ровно никакого значения.

Это мой собственный неуклюжий перевод, потуги озеленителя из маленького североиндийского городка. Майтрейи Деви, наверное, простила бы мне мою неумелость: те, кто проживает свою жизнь без чего-то очень важного, как она, всегда узнают это непреодолимое желание покрепче впиться в любое, даже самое слабое, сходство – в изгибе подбородка, выпуклости лба, вспышке гнева, особенной манере выражаться, дружбе с незнакомцами. Моя мать изорвала себя в клочки и пустила их по ветру, когда мне было девять. С тех самых пор все, что я читаю, вижу или слышу, тщательно изучается в поисках оставленных ею следов.

В романе Майтрейи Деви Мирче около двадцати, у него темные волосы и высокие скулы. Сначала Амрита не видит в нем ничего примечательного, но проходят недели, и она ловит себя на том, что задерживается рядом с ним после завтрака, когда все уже давно разошлись. Другой час пролетает, пока они сидят у входа в библиотеку отца, который идет мимо них по пути в библиотеку и из нее, но не говорит ни слова; никто не мешает им бездельничать вместе. Амрита начинает примечать разное о Мирче: как его курта расстегивается у горла, обнажая треугольник бледной кожи; что его глаза выглядят по-другому, когда он снимает очки.

Однажды отец сообщает ей, что будет преподавать им обоим классическую санскритскую поэму Калидасы «Шакунтала».

Со следующего дня начались наши совместные уроки. Кто знает, что тогда приходило в голову людям, которые видели, как я сижу на циновке на полу в компании иностранца и учу санскрит. Я замечала завистливое изумление в глазах отцовских студентов-бенгальцев. Женщины постарше, поколения моей матери, были настроены подозрительно и такого поведения не одобряли; те, кто был моего возраста, посматривали на нас с живым любопытством. Отец ни на что не обращал внимания. Иностранец постепенно входил в семью.

Я читаю эти строки, и мои мысли возвращаются к тому времени, когда Вальтер Шпис начал приходить к нам в дом. Тогда осуждение, зависть и любопытство были точь-в-точь такими же и в равной степени распределялись между нашими соседями и моим отцом. Отцовское неодобрение перерастало в своего рода лютую ревность по мере того, как мать сближалась с мистером Шписом. Наверное, он понял, что ему так никогда и не удалось, несмотря на все свои лекции о патриотизме и списки рекомендованной литературы, пробудить в ней такую страсть, какую с легкостью разжигал мистер Шпис, лишь набросав рисунок орла или начертив эскиз лица. Опасался ли он союза, в котором ему не было места? В ответ отец приказал ей не ходить никуда с гостями и отвадить их от нашего дома. Но вынудить мою мать вести себя в рамках приличий никогда бы не вышло; ему следовало знать, что в ее личном списке семи смертных грехов послушание занимало одно из первых мест, а благопристойность размещалась сразу за ним.

В книге Майтрейи Деви прутья клетки, окружавшие Амриту, выглядят знакомо. Она шагу не может ступить без отцовского позволения; его деспотизм, выдаваемый за обеспокоенность ее благополучием, безграничен. Девушка жаждет окунуться в реку жизни, что на ее глазах протекает за пределами их дома, но это запрещено. Попытка проигнорировать его приказы и присоединиться к траурному шествию в честь борца за независимость приводит отца в бешенство, и его гневный крик доводит дочь до полного изнеможения.

Майтрейи Деви и моя мать были почти сверстницы и могли даже встретиться в 1926 году, когда Гаятри поехала со своим отцом в Шантиникетан посмотреть на школу Рабиндраната. По пути они остановились в Калькутте. Агни Сен, сам ученый, имел основания посетить отца Майтрейи Деви, философа и преподавателя, хорошо знавшего Рабиндраната. Встречались ли женщины на самом деле, о чем говорили и говорили ли вообще – этого я не знаю. Но, читая этот бенгальский роман, я думал о том, что, когда моя мать ушла из нашего дома с Берил и Вальтером, она выломала дверь, которая для Майтрейи осталась неприступной.

Я – старик, пытающийся разобраться в своем прошлом, и потому принуждаю себя читать о других, таких, как она, стараюсь смотреть на свою мать несколько обезличенно, как на бунтовщицу, которой можно восхищаться, художницу со столь истовой верой в свое призвание, что она предпочла его семье и дому.

Я был ребенком, брошенным безо всякого объяснения, и не чувствовал ничего, кроме ярости, тоски и растерянности.

Другие ходили вокруг да около темы отъезда, но дедушка относился к нему прежде всего как к удобной закладке в календаре. «Когда у тебя появился этот шрам? – мог спросить он. – До или после ухода твоей матери?» Это был его способ заявить, что разлом жизни на две отдельные половины – событие вполне рядовое, перемена, к которой стоит относиться легко. Принимать как должное. Будто бы матери все время бросают свои дома и своих детей, и от Сибири до Сиалкота живут мальчики, такие же, как и я, которые шагнули из обычной жизни в жизнь, лишенную матери, столь же легко, как через порог открытой двери в новый дом. Она была рядом, а потом ее не стало, вот и все. Зато мой отец предпочитал вести себя так, словно мать была свечкой, что сгорела до основания, полностью, не оставив после себя и малюсенького комочка засохшего воска. Я интуитивно догадывался, что мне не следует упоминать о ней в его присутствии.