Анурадха Рой - Жизни, которые мы не прожили [litres]

Дождь обрушился завесой, словно из толченого стекла. Он принес град, горошины которого со свистом рассекали воздух и, долетев до земли, тут же отскакивали. Спустя минуту дорогу перестало быть видно, и мне пришлось искать укрытие под деревом. Ветка с треском рухнула вниз, и тропа, по которой я ехал, превратилась в ручей. Прошло минут пятнадцать, может больше, но мне казалось, что я провел там полдня. Немного погодя я снова двинулся в путь, пригнув голову под неутихающими струями дождя. Доехав почти до самого дома, я бросил велосипед и побежал. Влетел внутрь, вымокший до нитки, с криками: «Ма! Ма!»

Забежал в первую комнату, думая, что увижу ее там, в нетерпении вышагивающую из угла в угол. Но навстречу мне вышел Голак, а следом Рикки. Она подпрыгнула, чтобы лизнуть меня в лицо, бросилась ко мне раз, другой, всем своим видом намекая на то, что сделалось понятно сразу: матери дома не было.

– Бибиджи ушла совсем недавно, – сказал Голак. – Она все повторяла, что ты скоро придешь и она возьмет тебя с собой. Но стало слишком поздно, и ей пришлось уйти. Нет, она не сообщила мне куда.

Вечером пришел отец, но мать так и не вернулась. Он нахмурился:

– Что? Бибиджи нет дома? Где же она? Ничего не сказала? Банно? Банно!

– Об этом я все время и талдычу. Ни слова. Ушла, не сказав мне ни что приготовить, ни сколько человек будет ужинать, ну и что мне прикажете делать?

Отец ушел к себе в спальню и пробыл там в тот вечер довольно долго, появившись снова в гостиной только к ужину. Вся его фигура, высокая и худая, вдруг как-то уменьшилась, может быть оттого, что плечи ссутулились, а спина сгорбилась. Долгие годы потом Банно Диди все повторяла, что он стал похож на ржаное поле, побитое грозой.

Когда из клиники вернулся дедушка, отец попросил нас обоих пройти в гостиную и присесть. От такой официальности у меня внутри все сжалось от страха. Он сказал нам, что моя мать уехала в поездку и какое-то время ее не будет. Возможно, довольно долгое время. «В поездку? – переспросил дедушка озадаченным тоном. – Куда? Зачем? У нее в Дели заболела мать?»

Подробностей разговора я не помню. Мое сердце готово было выпрыгнуть из груди. Язык казался большим, толстым, словно того и гляди взорвется, если не дать ему волю и не сказать что-нибудь. И почему я просто не притворился больным и не поспешил домой? Это была та самая поездка, которую она мне пообещала? Если она будет долгой, означало ли это, что она вернется домой через неделю? Или месяц? Меня захлестнул темный шквал ужаса и растерянности.

Какое-то время, благодаря незримому заслону, которым меня окружили, я продолжал думать, что застану мать дома по возвращении из школы, с реки или от Дину. Только через несколько недель, сделав вывод из сплетен домашних слуг и вопросов и замечаний в школе, я осознал, какова иная версия происшедшего.

Моя мать сбежала от нас. С другим мужчиной.

Мистером Шписом.

Тем самым мистером Шписом, что играл нам на гармонике, рисовал картины и разговаривал с Рикки на немецком. Тем самым мистером Шписом, что стал ближайшим другом дады. Мистер Шпис и Берил де Зёте уехали не попрощавшись, не поблагодарив за прием, не сказав ни слова о том, что забирают ее с собой. Даже дедушка ничего не знал.

Подобное предательство простить нельзя. Когда моя мать уезжала, она понимала, что этим обливает бензином и подносит спичку к каждому мосту, который связывает ее с семьей. После такого бегства, о каком прощении может идти речь? Она никогда бы не смогла вернуться, даже ради меня.

Поначалу отец жил по заведенному порядку. Делал вид – а может, и вправду верил, – что ничего не изменилось. Шли дни, мать не объявлялась, и он продолжал немного сутулиться, словно в попытке оставаться незамеченным. Вероятно, до него случайно донеслись смешки со стороны студентов и преподавателей – ни с того ни с сего он прекратил ходить на работу. Отец не запил, не начал курить, а вместо этого весь день напролет сидел на крыше и читал. Он забросил свои утренние прогулки, перестал посещать Общество. Не было больше «мыслей дня». Случались дни, когда он совсем не поднимался с постели, и его приходилось упрашивать съесть на обед хоть самую малость. В иные дни он просыпался на рассвете и, усевшись на террасе с прямой спиной, закрывал глаза и принимался бормотать себе под нос какую-нибудь шлоку [62] Шлока – древнеиндийский санскритский эпический стихотворный размер, состоящий из тридцати двух слогов. , повторяя ее снова и снова. Мы находили это поразительным. До того времени отцовский интерес к духовной сфере был сродни любопытству философа – иные системы взглядов его интриговали, но относился он к ним всем скептически.

Тогда я не понимал, каким чудовищным позором обернулось для отца исчезновение моей матери. Нельзя ведь было сказать, будто она порвала с семьей, чтобы участвовать в маршах свободы, и очутилась в тюрьме, претерпевая славное мученичество. С чего бы моему отцу было беспокоиться по такому поводу? Да он бы ликовал, получив запоздалое подтверждение принятия ею того образа мышления, к которому он безуспешно склонял ее все эти годы. Отказывал ли он ей хоть в чем-нибудь? Другие женщины покрывали лица, прислуживали своим мужьям, вышивали – Гаятри никогда не занималась ничем подобным. Она же пользовалась свободой делать что вздумается, ходить куда хочет, носить что нравится – в пределах разумного.

Однако даже в свой самый мрачный час отец не мог не отметить иронии в материнской свободе. Он всегда смотрел правде в лицо, как бы сильно ее свет ни резал ему глаз, – и тогда понимал то, что я осознал позднее: залогом каждой маленькой ее вольности была его уступчивость. Она чувствовала, что задыхается, и вырвалась на свободу. Вместо того чтобы выбрать аскетизм и самопожертвование во имя борьбы за общее благо, она пала так низко, как только может пасть женщина, – променяла своего ребенка и мужа на любовника. Иностранца. Где бы отец ни появлялся, за его спиной шелестели язвительные шепотки. Он стал затворником, а наш дом превратился в склеп.

Много лет спустя, разбирая вещи отца после его смерти, я нашел письмо матери, глубоко спрятанное в потайном ящике кедрового письменного стола. Бумага пахла старой мастикой и на ощупь была тонкой и ломкой, как сухая корочка на заживающей ранке. Письмо было без даты.

«Я не вернусь. Сообщаю тебе об этом только для того, чтобы ты обо мне не волновался. Пожалуйста, не пытайся разыскать меня или остановить. Мне двадцать шесть лет, жизнь проходит мимо. Я хочу большего! Есть в нас что-то, с чем невозможно бороться, как бы мы ни старались. Я подвела тебя, и я подвела свое дитя. Прости меня, если сможешь».

Драматизма письму хватало, но, как если бы ей требовалось нечто материальное, чтобы выпятить всю отвратительную чудовищность своего поступка или, может, в исполнение обещания, которым она пригрозила несколькими месяцами ранее, моя мать отрезала свои длинные волосы и, собрав их в хлопковый мешочек, оставила вместе с письмом.