Анурадха Рой - Жизни, которые мы не прожили [litres]

Спрашиваю Илу, припоминается ли ей тот самый день 1939 года, когда как раз она и положила начало потрясениям, оказавшимся катастрофическими. Ила уверяет, что не имеет ни малейшего представления, о чем это я, ее мать никогда с ней подобных событий не обсуждала, а сама она о таком ничего не помнит. Я начинаю рассказывать о произошедшем, но Ила делает вид, будто погружена в чтение, не предлагает ни замечаний, ни дополнений – хотя из комнаты не уходит.

Зима это была или лето, ворковали ли голуби, цвели ли огненные деревья? Время года значения не имеет. Помню, что все случилось днем: дверь подсобного домика распахнулась, обнаружив отца: он тащил за руку Илу, ноги которой почти отрывались от земли. Липи с тревожным криком бросилась к ним, и я услышал, как дедушка громким голосом, какого я еще никогда у него не слышал, спросил:

– Что ты творишь, Нек? Девочке же больно. Отпусти ее.

Отец освободил ее из захвата, просто разжав руку. Ила упала на землю. Она пару раз сдавленно всхлипнула, потом немного отдышалась в тишине и уж тогда разревелась. Липи подбежала к ней, схватила в охапку и крепко прижала к себе, раскачиваясь и поглаживая дочку, пока та рыдала. Отец вернулся в домик и вышел оттуда, держа в руках свою пишущую машинку. В нее была заправлена его последняя статья. Лист бумаги насквозь промок от молока, которое по каплям стекало с печатной машинки. Отец со стуком водрузил ее на перила, ограждавшие веранду. Снова проследовал внутрь и принялся вышвыривать из домика вещи. Книги, чековые книжки, бумаги – все было испорчено.

– Я оставила ее там всего на минуту, – выдохнула Липи.

Не успел дада и рта раскрыть, как отец уже хлопнул дверью. Липи посмотрела на дедушку с испугом и негодованием одновременно, глаза ее пылали огнем.

– Что же мне делать? Я оставила ее там всего на минуту, – повторила она.

В течение последующего часа отцовские бушевания, перемежаемые ревом Илы, были слышны по всему дому. Он вернулся к работе только после того, как перевез Илу с Липи из подсобного домика в последнюю незанятую комнату в главном доме – спальню, которую когда-то делил с моей матерью. «Там они впредь жить и будут», – постановил отец, сам оставшийся со своим письменным столом и книгами в надворном строении, во вновь обретенном уединении.

На следующий день после переезда я вернулся из школы и застал Липи сидящей перед открытым шкафом, принадлежавшим моим родителям. Она начала его освобождать. Рядом стоял сундук, в который уже была сложена часть вещей моей матери. Я засунул внутрь руки. Вытащил сари и попытался повесить их обратно на вешалки. Ткань выскальзывала из рук. Длина этого предмета одежды бесконечна: стоит его расправить, можно ли усмирить снова? Через несколько минут я стоял в мягком гнездышке нефритового, изумрудного, таусинного и жгуче-оранжевого тонов – их мать любила больше остальных.

– Не хочешь, чтобы я убирала их из шкафа? – обеспокоенно нахмурилась Липи и положила руку мне на плечо. – Чего же ты хочешь?

Когда я не ответил, она безропотно вздохнула и принялась поднимать с пола одно сари за другим, чтобы убрать их обратно в шкаф. Вечером из своего привычного укрытия в тенях коридора я услышал голос отца:

– Пусть ее половина шкафа остается как есть. Я освобожу мои старые полки, и у тебя появится место.

– Мне придется пользоваться шкафом, заполненным ее вещами?

– Ну же, Липи, не вредничай. У нас с тобой одежды всего ничего. Тебе и пары полок хватит.

Ответа Липи я не услышал. До меня снова донесся голос отца:

– Вещи значения не имеют. Ты и я знаем, что непреходящей является только наша внутренняя сущность.

Я узнал этот тон. Он, носитель высшей мудрости, все решил раз и навсегда, и спорить было больше не о чем. Не прошло и нескольких минут, как его пишущая машинка резво застрекотала. На следующей неделе он расхаживал взад и вперед по передней веранде, декламируя целые абзацы из своей колонки под названием «Нематериальность материального», оборвав самого себя на полуслове: «Удивительно, как обыденные события в чьей-то жизни могут способствовать моментам подобного озарения».

Несколькими днями позже к нашим воротам подкатила запряженная быками повозка, миновала их и въехала на подъездную дорожку. Колеса скрипели, колокольчики бренчали, а погонщик с криком «Есть кто?» хлестал прутом по бокам повозки, чтобы произвести побольше шума. Появились Голак и Рам Саран, и мужчины втроем внесли в дом новый резной шкаф. Он был из растущего в Гималаях туна, превосходного красного дерева; как Липи объяснил дедушка, самый красивый гардероб, что ему удалось отыскать. У него имелись изящные округлые формы, украшенные резными листьями и цветами, и дверные ручки, инкрустированные перламутром. Недавно отполированный, он выдыхал чистый запах мастики. Дада распахнул его и показал Липи: внутри находились ящики, в которых она могла хранить вещи, а еще полки и штанга, на которую можно было вешать одежду. В шкафу присутствовал сейф, куда дедушка положил пять массивных золотых монет.

– Твои, – пояснил он. – Моему сыну о них рассказывать необязательно.

Разложив вещи, Липи заперла свой гардероб и привязала ключи к концу сари [78] По традиции ключ привязывается к кончику свободного края сари, который перекидывается на плечо, чтобы не спадал. . Они позвякивали в такт ее шагам.

– Теперь считает себя мемсаиб, – презрительно бросила Банно Диди, изображая слегка переваливающуюся походку Липи. Шкаф встал в коридор, у выхода из спальни, и я много раз видел Липи стоящей перед ним, как будто в растерянности. Ее скудная коллекция сари и всякие мелочи вкупе с Илиными платьицами заняли всего две из многочисленных полок. Единственным, что еще пряталось в шкаф, был крем для лица в стеклянной баночке. Она покупала его на деньги, которые отец выдавал ей каждый месяц на личные расходы. «Какой бы темной или тусклой ни была ваша кожа, она станет белее и чище с косметическим кремом „Валетта Радио Актив“», – обещала его этикетка.

Все остальное пространство пустовало, словно подтверждая отцовский довод о том, что Липи вполне хватило бы и меньшей площади.

Если Липи с Илой постепенно замыкались в своей тесной, на двоих, раковине, то и я поступал точно так же. Моя раковина была поменьше, никого, кроме меня, не вмещала, и стоило мне ее когда-то обнаружить, в ней я на всю жизнь и остался.

У меня имеется давняя, длиною в жизнь, привычка жить незаметно. Даже на работе, хоть я недолго и тешил себя мыслями о громком имени и славе, как только сообразил, что они за собой повлекут, отошел в сторону. Был бы растением, рос бы себе в тени под деревом в дальнем углу сада, где бы меня никто не замечал и не обрывал мои цветы, чтобы поставить их в вазу.