Анурадха Рой - Жизни, которые мы не прожили [litres]

«Весь мир считал это поступком неуравновешенного человека, но любой, кто обладает духовностью, одновременно безумен и эгоистичен. Столь многие великие ищущие оставили семью и детей, на долгие годы обрекли их на лишения: разве не был и Будда в таком повинен? И все же, может ли кто сказать, что его уход стал ошибкой? Сколько миллионов за сколько поколений спаслись благодаря тому, что у него хватило сил принести свою семью в жертву? Мои собственные бестолковые искания закончились своего рода неудачей: я учился у ног великих учителей, но внимание мое рассеивалось. Болела спина. Чесались укусы насекомых. Коротко говоря, я осознал, что я человек, что я жалок и мои телесные надобности острее духовного голода. Мне это признавать горько, но необходимо: при поисках знания первейшая нужда – в правдивости».

И все в том же роде. Но это произвело впечатление на редактора газеты, человека благочестивого, с националистическими наклонностями, который почувствовал, что его читатели изголодались по прославлениям аскетизма. Он попросил своего нового автора написать серию эссе, посвященных его странствиям: чему его научили невзгоды, что он узнал о деревушках, в которых останавливался. Отец приходил с работы, легко обедал, избегая разговоров, и исчезал в надворном строении. Немного погодя начинала дробно стучать пишущая машинка. Если в это время плакал ребенок или я чересчур увлекался стрельбой из винтовки – он жаловался, что, мол, в таком шуме ему даже мыслей своих не слышно. «Клац-клац-клац», вылетающее из-под нетерпеливых пальцев, грубо вклинивалось в птичьи распевы, звучащие в вечерних сумерках, и затихало не раньше, чем сходило на нет робкое совиное уханье. Появлялся он только к ужину: волосы его стояли дыбом, глаза горели от мыслей и идей, поделиться которыми он ни с кем в доме не мог.

Интуитивно я понимал, что для новой жены отца было важно мне угодить. Липи хвалила меня, даже когда я не делал ничего примечательного, говорила Иле, что та должна вырасти похожей на меня. К моему возвращению из школы выкладывала мне на постель чистую одежду. Сполоснувшись и переодевшись, я шел в столовую, где она меня уже ждала. Как-то раз, когда я увидел, что она поставила передо мной тарелку воздушных пури [76] Пури – хрустящие шарики из теста, готовятся в кипящем масле. и томатно-красного алу [77] Алу ( хинди — картофель) – может обозначать любое из популярных блюд с этим корнеплодом, например: алу-маттер – картофель с горошком в томатном соусе; алу-кофта – картофельные тефтели в томатном соусе. , заявил:

– Вчера было то же самое. Банно Диди знает – я этого не люблю.

– Ты ел с таким аппетитом, и я подумала…

Каким-то смутным, необъяснимым образом я даже в том возрасте чувствовал, что было нечто жалкое в попытках Липи вписаться и всем угодить. Впервые в жизни я изведал вкус моей собственной власти.

Отодвинулся вместе со стулом и встал:

– Тетушка Лиза угостит меня тортом.

На следующий день, как я и ожидал, Липи позаботилась, чтобы у меня на обед был торт. Она ждала, зорко наблюдая за тем, как я ем. Мне пришлось отвернуть лицо, чтобы не чувствовать на себе ее пристальный взгляд.

– Как тебе торт? – поинтересовалась Липи. Голос у нее был низкий, переливчатый. – Рам Саран купил в пекарне «Ландур», сказал – его все в доме любят.

Я молча пинал ножку стула. Дожевав, ответил:

– Он ничего, но у тетушки Лизы вкуснее. Она сама печет.

Уже выходя из комнаты, я заметил, как Липи протянула к оставшемуся торту руку и откусила от него кусок, который был настолько большим, что едва уместился у нее во рту. Жевать было трудно, раздувшаяся щека вспучивалась, как у лягушки. Ей удалось проглотить его, а затем еще один. Она с шумом втягивала носом воздух, пока жевала, но из носа все равно капало. Я просто стоял там и смотрел, не в силах ни уйти, ни остановить ее, пока не было съедено все, что лежало на тарелке, а потом скрылся во дворе. До меня донеслись мучительные звуки рвоты, перемежающиеся словами на непонятном мне языке.

Я выскочил из дома, пробежал вниз по дороге мимо реки к железнодорожным путям и бросился на траву у выемки, где Дину подстрелил человека. Зарыл голову в колючую траву. Рядом прогрохотал поезд. Я поднял замутненный слезами взгляд. Товарняк. В нескольких ярдах от меня среди кустарников, там, где ее и бросили, блуждала старая извозчичья лошадь. Живот у нее ввалился, на передней ноге сочилась красная рана. Кляча отвлеклась от своей трапезы и повернула голову, обратив на меня свой словно выжидающий взгляд из-под темных ресниц.

В голове, как пчелы в улье, роились мысли. Они гудели, сталкивались и боролись между собой: моя неприязнь к Липи, ужас от того, как я с ней поступил, стремление убежать и никогда больше не видеть никого из домашних, тоска по матери, злость из-за ее исчезновения. Я совершенно запутался.

Не знаю, когда задремал, но очнулся я, услышав приближение очередного поезда. Этот катил мимо со скоростью тонги. В мягких фиалковых сумерках ярко желтели искусственным светом прямоугольники окон. Внутри я разглядел людей, их лица были рассечены оконными решетками. Показался вагон-ресторан, озаренный присутствием мужчин и женщин, которые держали свои бокалы и чашки так, точно позировали перед камерой. Однажды я увижу в этом поезде и свою мать: в ту секунду я был в этом уверен. Теперь, зная, когда проходит этот пассажирский поезд, буду являться сюда каждый день в одно и то же время, и рано или поздно это обязательно случится: она покажется в одном из окон.

Наконец состав скрылся вдали. Шелест травы. Огромная пустота и тишина вокруг, словно мир был темно-синим шатром, полотно которого только-только начали усеивать звезды, а внутри, кроме меня, ни одной живой души.

Когда отец только вернулся со своей новой семьей, появилось чувство, что дом перестал быть нашим: к нам заявились гости, которые никак не хотели уходить. Мы с дедушкой оба держались дома настороженно, скованно, принужденно. Он подолгу отсутствовал, я тоже.

Но проходили недели, потом месяцы, и мы начали привыкать к чужакам. Дада полюбил беседовать с Липи о том о сем. Казалось, ему нравится просто сидеть с ней рядом, даже разговоры при этом были необязательны. Как только он переступал порог, она рассказывала ему, что случилось за день, и о новых проделках, до которых додумалась Ила. Дада расплывался в улыбке и, снисходительно посмеиваясь, брал Илу на руки, чтобы поцеловать. Я чувствовал необъяснимую злость. Однажды, пока никто не видел, я сильно, до крови, ущипнул ее за ногу. Она утверждает, что шрам остался до сих пор.

Однажды днем дада пришел домой в обеденное время со свертком в руках. Я осторожно приблизился и перевернул пакет, чтобы глянуть на марки. Nederlandsch – Indie? Дада оттолкнул мою руку: