Анурадха Рой - Жизни, которые мы не прожили [litres]

– Не тебе. – И протянул его Липи со словами: – Прошло уже столько месяцев, а я только понял, что оставил новобрачную без подарка. С выбором помогла Лиза. Надеюсь, тебе понравится.

Лицо Липи сморщилось в смешную, недоверчивую гримаску. Мой отец, может, и спас ее от жизни, полной каторжного труда и нищеты, но он был не из тех, кто радует других подарками. Единственными покупками, которые он для нее сделал после возвращения, были пять белых сари из кхади, отороченных зеленым, шафрановым и белым – цветами флага движения за независимость Партии национального конгресса. Ничего другого Липи не носила. Невозможно было понять, когда она переодевалась, поскольку вся ее одежда походила одна на другую как две капли воды.

Липи с величайшей осторожностью развернула пакет, стараясь не порвать обертку, хотя это была всего лишь коричневая магазинная бумага, перевязанная красной ленточкой. Под упаковкой обнаружилось сари бледного лаймово-зеленого оттенка, украшенное крохотными серебристыми блестками. К наряду прилагался футляр. Липи открыла его и недоверчиво рассмеялась. Внутри на красном бархате лежала тонкая крученая цепочка из золота и пара висячих серег. Она взяла коробочку и вышла на веранду. Там стояла вешалка для шляп с тремя зеркалами, большим и маленькими, на соединенных между собой створках, которые можно было выставлять под разными углами. Липи посмотрелась в каждое из зеркал, прикладывая украшения к ушам.

Но удача ей изменила: именно в этот момент вернулся отец.

– Что это?

Вздрогнув от неожиданности и даже слегка испугавшись, Липи мгновенно отняла серьги от ушей. В поисках помощи обернулась к даде. Отец приподнял сари за край:

– Ты же не носишь такую одежду, Липи, она тебе и не нравится. Так откуда?..

– До меня дошло, что она осталась без свадебных подарков, – объяснил дада. – Свекру полагается благословить свою невестку, щедро одарив ее.

– Задумка хорошая, но, видишь ли, она носит только домотканые сари. Мы оба принесли обет прожить нашу жизнь в скромности и простоте, так, Липи? Все это… – Он показал на украшения и сари. – Все это не для нас.

Озвучив свой вердикт, отец прошел внутрь. Слышно было, как он попросил принести ему чашку чая. Через минуту вернулся и добавил, словно его посетила запоздалая мысль:

– Она, разумеется, свободна носить, что хочет. Такие решения должны идти изнутри.

Липи уже давно убрала серьги и ожерелье обратно в футляр. Постояла у стола, рассеянно оглаживая новое сари, а потом села рядом с дедушкой. Он раскурил трубку. Обычно чрезвычайно разговорчивый, сейчас дада отсутствующим взглядом уставился вдаль, трубка его попыхивала, напоминая маленький дымящийся вулкан. По веранде распространился запах табака.

Липи стала возиться с вязанием и прервалась только, когда двое, мужчина и мальчик, возникли у ворот, выкрикивая:

– Голак Бхай, выноси жернова. Пора подарить им новую жизнь.

Они знали у нас все входы и выходы: каждые два-три месяца приходили, чтобы обработать поверхности тяжелых плоских камней, на которых Голак измельчал специи. Прибывшие направились в заднюю часть дома, в сторону двора, и через несколько минут оттуда донесся звук долота, долбящего камень. Частое, беспорядочное «тук-тук-тук». Они высекали рыбок, волны, цветки до той поры, пока камни не покрывались сложными причудливыми орнаментами из углублений и их не становилось удобно использовать для измельчения куркумы и чили. Я побежал во двор понаблюдать за тем, как рождаются эти узоры.

В письмах к матери я писал о своих животных. У нас появилась еще одна собака: она забрела к нам еще щенком и решила остаться. Детенышей Рикки предполагалось назвать Тикки и Тави, но, поскольку их у нее пока не появилось, право на кличку Тави досталось новенькой. Я ни словом не обмолвился матери о Липи и ее дочке, только упомянул, что отец возвратился из своих странствий. Побоялся: если мать узнает, что в доме имеется еще одна родительница, то никогда не вернется.

Закончив, я вкладывал листы в конверт, который тщательно заклеивал клеем и помечал вязким красным сгустком, стекшим с подтаявшей сургучной палочки дады. Никто не знал, о чем я пишу матери: дедушка отсылал мои письма из магазина. И как только письмо было отправлено, начиналось ожидание ответа. Иногда она писала мне дважды в месяц, иногда я по два месяца ничего от нее не получал. Бывало, наши весточки пересекались на полпути, и мне представлялось, как вопросы и ответы болтаются, а предложения наталкиваются друг на друга где-то над Индийским океаном. Если почтальону случалось окликнуть меня, когда я играл с Дину, тот бросал свою биту на землю и присаживался, подперев рукой подбородок и закатив глаза, пока я несся в дом, чтобы спрятать нераспечатанное письмо в специальном тайнике.

По вечерам после школы я лежал и мечтал на траве у реки, желая, чтобы отец никогда не возвращался. Одно его присутствие в том запертом подсобном домике угнетало, каждое «тук-тук» его пишущей машинки было булыжником, брошенным в лицо этому миру. Вот бы мистер Шпис каким-то чудом занял его место. Он, мистер Шпис, был всем, чем я хотел стать. Он исследовал мир, занимался музыкой, дружил с животными, спал в лодке посреди озера. Обиды на то, что он забрал с собой мою мать, я уже не держал, жалел только, что он и меня с собой не прихватил.

Отец скоро принялся вести себя дома как строгий директор школы, отчего дада стал проводить в клинике все больше и больше времени, меня же тоска щемила все сильнее, а злость, вызванная исчезновением матери, переросла в неизбывную, клокочущую, слепую ярость. За то время, что успело пройти, мое восприятие ее как телесного организма почти утратилось. Из настоящего, живого человека она превращалась в средоточие всего того, о чем я мечтал в своей жизни и чего не имел. Я хотел туда, где была она. Хотел делать то, чем занималась она. Моя жизнь проходила где-то еще, без меня.

Я прошу Илу рассказать о том, что она помнит из того времени, но воспоминаний у нее почти не осталось или же она просто не хочет делиться ими со мной. Мы о многом говорим довольно легко, но, когда речь заходит о моем отце, о ее матери, о детстве, Ила себе не изменяет: она была слишком мала, чтобы что-то запомнить. Как насчет того, что ей о ее раннем детстве рассказывала мать? Ила меняет тему разговора.

Я знаю, что с возрастом Липи говорила все меньше и меньше. Недоверчивая, пугливая, она постепенно погружалась в свой внутренний мир, будто опасалась, что слова, вылетев однажды из ее рта, вернутся, чтобы ранить. Вплоть до своей последней болезни она была близка с Илой, и временами эти двое напоминали пару коричневых воробушков, угодивших к голодным коршунам. Тесно прижавшись друг к другу, они переговаривались шепотом, но стоило кому-либо, в особенности отцу, зайти в комнату – мгновенно замолкали.