Анурадха Рой - Жизни, которые мы не прожили [litres]

С огромной любовью,

Гая

14 июля 1937 г.

Лиз, дорогая!

В Мадрасе невыносимо, пот льется со лба, капает с ресниц. По́том пропиталась и эта почтовая бумага, ты видишь, как от него расползлись чернила. Если сможешь представить себе жару, от которой воняет сыростью, – поймешь, каково здесь. Если бы я не сумела связаться с тобой сегодня по междугородному телефону и узнать новости, все бы бросила и вернулась домой. (Какой дом? Куда?) Бедный Мышкин, как он, верно, переживал, что пришел в тот день поздно – он по любому поводу переживает! Я не могла сказать ему, почему он должен был вернуться вовремя, не сомневалась, что он проговорится. Как гора с плеч, что ты его успокоила и он знает, что все будет хорошо.

Дней через семь-десять, после того как Б посмотрит, как исполняют бхаратнатьям, мы выплываем на Цейлон. Здесь выступает новая танцовщица по имени Канта Деви, которой Б очарована. По-моему, она в нее немного влюбилась. Такое возможно? Почему бы и нет? Канта Деви настолько крепкая, и высокая, и видная, что вполне могла быть мужчиной. Стоит им оказаться в одной комнате, Берил ни на секунду не спускает с нее глаз. Это довольно забавно.

Вчера мы пошли прогуляться по эспланаде Марина. Прекрасной набережной, протянувшейся вдоль береговой полосы. Собирался шторм, и волны уже поднялись. Страшно было подумать о том, чтобы оказаться в море на судне, которое кренит на таких волнах. Накатила грусть, и я тосковала по Мышкину, тосковала по дому, тосковала даже по Банно, и Дину, и Бриджену – каким-то непонятным образом я скучаю по тому самому месту, где чувствовала себя пленницей. Временами я ощущаю себя в компании В и Б настолько чужой, Лиз, что задаюсь вопросом, не совершила ли я ошибку. Знаю, что теперь всегда буду чужой, где бы ни оказалась. Когда вчера мне в голову пришла эта мысль, я замерла на мгновение. Как если бы вокруг меня все остановилось, и я тоже.

ВШ долго мило беседовал со мной, пока мы прогуливались. Рассказал мне, что ему пришлось жить одному на Урале, после того как русские интернировали его во время войны с Германией. Остальные члены его семьи уже уехали из своего дома в России обратно в Германию, он же оказался не в том месте, не в то время – в возрасте всего двадцати двух лет. Но с ним была его собака, и он каким-то образом раздобыл в российской глуши фортепиано – обычное дело для ВШ! Как-никак он ухитрился найти фортепиано даже в таком месте, как Мунтазир! ВШ подружился с кочевниками, выучил их язык и ходил в горы с отарами их коз. Он говорит, почувствовал, что сбавил обороты, вжился в ритм времен года, который так его и не оставил. «Будущее всегда неуловимо, – сказал он, – нужно быть хамелеоном и подстраиваться под свое настоящее и проживать его, как праздник». Ты можешь себе представить, он в уральской глуши по книгам выучил арабский и персидский настолько, чтобы взяться за перевод сказок «Тысячи и одной ночи»? Говорил, что хотел выучить еще хинди и санскрит, но его слишком скоро освободили, всего через три года. Берил сказала, что, когда начнется следующая война, она договорится, чтобы В выслали обратно в Россию для завершения образования – ВШ наверняка снова окажется не в том месте и снова лишится свободы.

ВШ рассказал нам, каково это было – отправиться на незнакомую Яву. После возвращения из России он не чувствовал себя дома в Германии. Его окружали немцы, внимавшие каждому слову Гитлера. Можно ли так существовать? «Как только вы покидаете Германию, – говорил он, – вы замечаете, насколько ужасно там жить, что за ужасная это страна и что за отвратительные люди ее населяют, такие холодные и бесчувственные». Как, должно быть, это печально – ощущать себя чужаком в своей собственной стране, – подумалось мне. Он сказал, что боялся стать таким, как они, – сказал, для того чтобы ощутить свою принадлежность, ему пришлось бы отказаться от своей сущности, по большому счету продаться. Он не мог на это пойти, поэтому, несмотря на то что ему пришлось оставить своих друзей и семью, он предпочел уехать и попытаться найти себе новый дом.

И, Лиз, я почувствовала, насколько он прав. (Не то чтобы я держала НЧ за Гитлера! Нет-нет.) Временами я боялась, что потеряю все, чем являюсь. Я чувствовала, что превращаюсь в человека, которого хотел во мне видеть НЧ, просто ради нескольких минут спокойствия, чтобы с легкостью всем угодить. Не доставлять неприятностей. Мать всегда говорила: «Что бы ты ни делала, Гаятри, не доставляй неприятностей». Словно единственный смысл жизни заключается в приятностях.

Мне смешно представить, какое у тебя выражение лица, когда ты это читаешь. «Еще чего», – скажешь ты и выпустишь мне в лицо большой клубок дыма. Ах, как бы я хотела поболтать с тобой в твоей гостиной вместо того, чтобы исписывать страницу за страницей в полутьме горячей духоты за москитной сеткой.

Все те вещи, что ВШ рассказал мне, пока мы прогуливались вдоль бурящего моря, ощущая на языке соль при каждом вдохе, – они меня как-то успокоили. Подошел торговец арахисом, и мы взяли немного. Мы пили холодную содовую из этих бутылок из толстого стекла с мраморными пробками. В конце я почувствовала прилив сил. Почувствовала, словно большие жизненные перемены похожи на волны, они зарождаются в милях от берега и им нужно время, чтобы нарасти, мы видим их только под конец, когда они обрушиваются на песок. Нам не увидеть, где они возникли или где закончат свой путь, не увидеть, почему они вообще начинают подниматься.

Прошу, напиши мне: адрес ты знаешь! Пожалуйста, постарайся, чтобы меня дожидалась пачка писем! Расскажи мне все-все, о себе, Мышкине, Арджуне, Бриджене: обо всех. Чтобы я могла почувствовать себя рядом со всеми вами. Половина меня все еще там, я – отбитый осколок.

Я снова напишу с корабля, знаю, что можно отправлять письма из портов, помнится, по пути на Яву и Бали отец посвящал все свое время на борту написанию писем. Это путешествие так ясно воскрешает в памяти то, которое мы проделали с ним вместе. Тогда мне оно показалось коротким – я была молода и полна воодушевления, не хотела, чтобы наше путешествие заканчивалось. Я никак не ожидала, что корабль, идущий из Мадраса в Сингапур, окажется настолько огромным. На этот раз я готова! Пятьсот человек или более – французов, вьетнамцев, тамилов, маврикийцев – вынуждены были делить корабль на протяжении многих дней. Помню, четыре повара работали только на пассажиров-индийцев и – хочешь верь, хочешь нет – один из поваров забивал и освежевывал козла прямо на палубе в нескольких футах от других, занятых растиранием специй на громадных камнях и чисткой лука и чеснока, вокруг них в это время стояли французские солдаты и выпрашивали что-нибудь для перекуса.