Анурадха Рой - Жизни, которые мы не прожили [litres]

ВШ, как всегда, несгибаем. Строчит длиннющие письма – хотя переписка просматривается, – так что нам всем приходится следить за словами. Он считает свое заключение передышкой, чтобы поразмышлять, прийти в себя, вернуться к работе. Чтобы скоротать время, занимается переводом народных сказаний. Ему разрешили пользоваться граммофоном и его художественными принадлежностями. Он покорил всех тюремных надзирателей – само собой. Говорит, хочет шариков для пинг-понга и рисовать… чувствует, как в него проникают будущие картины, говорит – они устоятся и созреют. В тюрьме! Мне следует вынести из этого урок. Я находила оправдания тому, что не могла рисовать дома в Мунтазире, а он запросто пишет картины в тюремной камере.

М. Мид говорит, что собирается написать в защиту ВШ, поскольку считает, что он от рождения принадлежит к редкому типу творческой личности. По ее теории, такой тип личности зависим от окружающих одновременно более и менее остальных – им хочется теплоты и дружбы, однако приходится беречь себя – хранить неприкосновенность своего уединения, своей индивидуальности. Я тоже отношу себя к этому творческому типу, с тех пор как о нем услышала!!! Она говорит – балийцы подсознательно понимают такой способ бытия, когда общение даже на телесном уровне проходит легко, непринужденно и просто, не требуя глубокой сопричастности. Говорит – ВШ обрел здесь свободу работать и теплое отношение без притязаний, – вот и все. Это никакое не преступление, что она и докажет. По мне, так оно и есть, – но будет ли полиция и суд того же мнения? Не могу себе представить, чтобы голландские судьи были наделены способностью сопереживать творческим личностям.

Все стараются помочь ВШ. Берил вернулась в прошлом году в Англию – сейчас она в Египте или где-то по соседству, пытается убедить разного рода людей сплотиться, с тем чтобы его не приговорили к чудовищно долгому сроку. Посмотрим, что из этого выйдет. Ситуация меняется теперь день ото дня. Честно говоря, я очень тяжело переживаю свое вынужденное одиночество. Я здесь никого, кроме ВШ, не знаю, толком никого. Что, если он еще долго из тюрьмы не выйдет? Что тогда? Что я буду делать?

(Мы рождаемся эгоистами, Лиз? Почему в такое время я думаю о себе?)

Так часто будущее кажется скрытым прямо за ближайшим поворотом дороги, и ты отчаянно хочешь, чтобы у тебя была возможность заглянуть за этот поворот, но способа сделать это не существует. Будущее где-то там, как и всегда, пока ждет, но обязательно придет, хорошее или плохое. Не знаю, буду ли задаваться вопросом, зачем вообще сюда приехала, в такую даль от всего привычно знакомого. Случись что, кто поможет? И о чем я только думала?

Ты скажешь – я превращаюсь в клубок нервов. Где та Гая боевая, что живет не унывая? Да я все та же девчушка, несмотря на все свои сердечные раны и злодейства! ВШ говорит, что одна из причин, почему ему нравится моя компания, – это то, что я его смешу. Он все упрашивал меня сымитировать звуки львов, обезьян и птиц: у меня обнаружился талант подражать крикам животных и человеческим голосам, могу даже изобразить ВШ. Я знаю, что большая часть моих переживаний таковыми и являются – просто переживаниями. Уверена, Бриджен вернется после того, как его раздражение уляжется. Ну, не тщеславно ли полагать, будто он мог свести счеты с жизнью из-за меня, когда у него имелось с дюжину любовниц по всему городу!

Ну вот. Стоит тебе написать, как мне в ту же минуту становится легче, я вижу, что голова моя набита чепухой и ничего плохого не случится.

Забыла рассказать тебе новости: я успела продать ПЯТЬ картин до ареста В. Все сразу: три – друзьям ВШ из Европы, которые приехали погостить, и две – радже Карангасема, представь себе. Он говорит – они несколько лет повисят у него во дворце, а потом переедут в музей. Я целый день чувствовала себя такой важной! И богатой!

Шлю тебе свою любовь. И прошу, поцелуй за меня Мышкина, один раз точно в макушку и по два – в каждую щеку. И ни слова ему или кому-то еще обо всех этих треволнениях. Ему, бедняжке, и своих хватает.

Гая.

Июнь 1939 г.

Дорогая Лиз!

Твоя записка принесла облегчение. Я много раз ее перечитала и положила так, чтобы она всегда была перед глазами. Принюхиваюсь, чтобы понять, не оставила ли ты на бумаге запахи сигаретного дыма и ванили. Мне очень одиноко. Пытаюсь работать в хижине при свете лампы, пока снаружи льет дождь. Скоро расквакаются лягушки, а река всегда мчится и бурлит. Звук подчас похож на отголоски волнений, бушующих у меня внутри, что за неумолчный поток. Когда опускается темнота, на небольшой площади выступает гамелан, состоящий из деревенских мужчин, перед ними женщины выставляют свои лотки, с которых торгуют всевозможной мелочовкой, люди собираются сыграть в карты, послушать музыку. Я иногда хожу туда посидеть и поболтать – если можно так выразиться, – всё улыбки да кивки, слово-другое, отношение благожелательное. (Без языка трудно. Чего-то я понахваталась, только этого недостаточно, слова учатся медленно.) Спустя какое-то время, когда москиты начинают меня одолевать, – ты знаешь, какие у меня жуткие волдыри появляются от укусов, – я собираюсь и иду домой, хотя там приятно и мне нравится ощущение людей вокруг.

Тджампухан расположен довольно далеко от города. Чтобы добраться до него, мне приходится пересекать реку, дорога темная и пустынная. Страха нет, но я слышу собственные шаги, задники шлепанцев хлопают по пяткам, и я постоянно оборачиваюсь, потому что мне кажется, будто кто-то следует за мной, держась в десяти шагах позади. Я спешу, чтобы дойти быстрее. Только лай доносится с обочин, стоит собакам меня почуять. Деревья высятся, словно башни, и растут тесно. С них длинными плетями свисают ползучие побеги. Они исчезают в глубоких-глубоких ущельях. В темноте чувствую себя совсем крохотной среди этих высоких деревьев. Всю дорогу до меня долетает перезвон гамелана, – бывает, они проигрывают один и тот же фрагмент снова и снова, и какая-то нестройная нота звучит по нескольку раз.

Когда звучит гонг, весь лес будто стихает. При полной луне все окрашивается в золото и серебро, и я напеваю себе песню из своего детства – про полные солнца и звезд небеса, – Мышкин любил эту песню, она была нашей песней, его и моей. Здесь она звучит чужеродно, ведь она на языке, который никто больше не знает. Но этот язык мне все еще самый близкий, слова, что я бормотала, засыпая, всегда были на бенгальском, как и песни, что пела на крыше. Та крыша была моим клочком неба, под ним я могла быть самой собой – но только до того момента, как слышались шаги поднимающегося по лестнице НЧ. Тогда мое сердце обрывалось. Тут я хотя бы избавлена от наполненного ужасом и тоской ожидания звука тех шагов на лестнице, шагов, приближающихся к моему мольберту, останавливающихся за спиной, без единого слова, но все-таки с криком неодобрения. Может, я преувеличиваю. Может, все понимала неверно.