Дмитрий Стешин - Коротко и жутко. Военкор Стешин [litres]

Мой труп жена нашла спустя неделю. Я плавал лицом вниз в никогда не замерзающей речке Лихоборке. Плавал, зацепившись своей прочнейшей американской курткой за сук. Лица у меня не было, а за ушами сидели пиявки…

У Бога пармезана не допросишься, а вот колбасного сыра – запросто.

В начале 90-х годов мне пришлось чуть-чуть поголодать. Судя по тому, что даже спустя 30 лет я помню отчетливо, что я ел в эти месяцы, как ел, слово «голодать» оказалось не пустой метафорой. Помню, неделями я питался перловкой, пожаренной на шкварках из старого желтого сала, твердого, как парафиновая свечка. Знал, что если не пить чай или воду перед сном, ночью не проснешься от чувства голода. Помню пятикилограммовую банку заморской ярко-оранжевой пасты – смесь пальмового и топленого коровьего масла. Сначала воротило, а потом я ее разве что в чай не клал. Когда банка кончилась, эта вкуснейшая оранжевая субстанция посещала меня по ночам в дразнящих аппетитных снах. В прошлом году на рынке Дамаска я обнаружил что-то подобное, очень похожее, но не стал покупать, побоялся ненароком вернуться в несытую юность, пусть и на уровне вкусовых ощущений.

Еще у меня были в изобилии соль, мука и немного растительного масла – следы продуктовой паники поздних горбачевских времен. Раз в два дня я с голодухи воровал кабачок с лотка. Украл и через десять минут поджарил и съел. Бог прощал. Делал это так: проходя мимо развала с овощами, не задерживаясь ни на секунду, пихал этот кабачок под пояс коротенькой кожаной куртки-«косухи». Всегда безошибочно выбирал момент – хитрость и точность движений у голодных людей просто поразительны. Помню, в город пришла партия гуманитарки, ее разворовали, и в нашей булочной вдруг появился диковинный продукт – китайская вермишель быстрого приготовления. Стоила она оглушительно дешево, дешевле хлеба. Я нашел где-то деньги, кажется, вернули старый долг или дали мне такую деликатную милостыню без отдачи. Я купил сразу двадцать или тридцать бомжпакетов. До сих пор помню, как у меня тряслись руки, когда я понял, что вся партия вермишели оказалась прогорклой, несъедобной абсолютно. Мечты о сытой жизни рухнули. Продавец что-то увидел в моих глазах и молча вернул деньги за тухлую вермишель. Только за вскрытый пакетик не вернул, и я это тоже запомнил крепко-накрепко. А потом я набрел на продуктовый Клондайк. Потрепанные жизнью люди за станцией метро «Нарвская» торговали колбасным сыром. Гранитные ступени были им прилавком. Этот сыр, с восхитительной коричневой копченой корочкой, замотанный в десятки слоев чуть влажного полупрозрачного целлофана, сливочно-желтого, жирного и сытного на ощупь… Я брал его батонами весом в два-три килограмма. Почти даром. «Сырная» диета отрегулировала мой дефолтный бюджет, и теперь мне хватало на чай и сахар. В день, когда я последний раз обедал этим сыром, настало прозрение. Оно было ужасно. «Палка» сыра попалась какая-то странная. Он не резался, а крошился угловатыми ломтями и остро пах старыми лежалыми обмылками от хозяйственного мыла марки «72 %». В складках оболочки проступала негламурная плесень… И тут я понял все. Негоцианты с колбасным сыром оказались обычными бомжами. Рядом была станция электрички, на которой они ездили на городскую свалку. Я сгреб остатки трапезы в мусорное ведро и прополоскал рот водопроводной водой, пытаясь избавиться от странного мыльного послевкусия. Но отчаяния пока не было. День кулинарного откровения был примечателен тем, что это был первый день моей зарплаты. Имелся и пятачок на метро. Последний.

Бодрый и упругий, я ворвался в бухгалтерию газеты, где мне сообщили, что я еще не проработал месяца и зарплату мне начислят только через две недели. Или через месяцок – как фишка ляжет. Работников тогда кидали через раз, капитализм строили. Денег у меня не было не то что на еду, даже на метро. А занять или просить пятак не позволяла гордость. Я еще подумал, что поторопился выкинуть помойный сыр. Белая полоска жизни опять привычно темнела прямо на глазах. Явь превращалась в навь. Домой пошел пешком, по набережным. Тут же потек холодный дождь, он удачно декорировал мое отчаяние. Я шел и шел, иногда заглядывался через парапет на лениво плещущие свинцовые волны. Думал, что нет в природе такого питерца, который хотя бы раз в жизни, поздней осенью, не захотел утопиться в этих темных и равнодушных водах. Проезжающая мимо машина хлестнула по мне веером грязи, обдав по пояс, и я услышал дробный перестук мягкого железа по камню. Под ногами у меня валялись три туго набитых полиэтиленовых пакета. Один пакет вырвало на мостовую консервными банками с разноцветными этикетками. Я до сих пор не знаю точно – выбросили ли эти пакеты из проезжавшей машины мне под ноги или они стояли на набережной и я просто о них споткнулся в темноте… Не знаю. Знаю лишь, что это был подарок не от человека. Такие подарки может дарить только Он – и дарит их только людям отчаявшимся. Исполняя их самые несбыточные чаяния. Иначе никто бы в Него не верил тысячи лет. И не платил за свою веру жизнью.

В пакетах оказалось пять банок консервированной ветчины «Тулип». Дорогой и резиновой. Но это теперь я разбираюсь в ветчине, а тогда я ее съел чуть ли не с банкой. Были какие-то галеты и печеньки, конфеты с ликером и конфеты с орехами. Кофе и чай, несколько банок тунца, арахисовая паста и почему-то советская килька в томате – для контраста, не иначе. Была бутылка польского анилинового ликера. Ярко-желтое пойло с гроздью бананов на этикетке, похожих на распяленные ножницы. Слабенький, как сухое вино, этот ликер с трудом «забирал» молодые организмы и в молодежной среде не котировался. На дне третьего пакета под итальянскими макаронами лежал кусок свежайшего колбасного сыра, граммов на триста. Чек, прилепленный к оболочке, потек, расплылся, и я не смог разобрать, где он был куплен. Ясно было одно – это знак. Примитивный, материальный, но понятный более, чем пять хлебов и две рыбы. Особенно для человека, еще не читавшего Библии.

По не до конца понятному нам Закону, который уравновешивает все сущее и рождает порядок вещей, никакого пармезана и камамбера в ближайшее время в России не будет. Люди, которые его клянчат, – лживы и лицемерны, как избалованные дети. А может быть, они просто подонки – циничные и расчетливые. Уже несколько месяцев на окраинах и границах нашей страны страдают миллионы людей, тех, кто еще не согласился на земные мытарства. По улицам валяются разорванные в клочья трупы стариков, тех, у кого не было сил бежать из этого земного ада. И по земле старики, как правило, плохо бегают – не успевают нырнуть в подвал во время обстрела, не успевают залечь и спрятаться. А может быть, просто не хотят жить в такой старости… Но их страдания не прекращаются и после смерти. Можно попробовать объяснить обстрел городского квартала, попадание снаряда в храм или в больницу. Неверные координаты, изношенные стволы орудий, ошибки корректировщиков или разведки… Невозможно объяснить, зачем день за днем, раз за разом обстреливать похороны погибших во время артобстрелов? Это за гранью нашего понимания, но любителей сыра элитных сортов это никак и никогда не беспокоило. Хотя они все знали. Сложно не знать про такое. Более того, любители сыра несколько месяцев изощрялись в реабилитации всего этого скотства. Как-то причудливо совпало у этих крикливых граждан – доступ к информационному полю и хамон с пармезаном в рационе. Но наша страна с таким порядком вещей была не согласна. Не нравилось ей происходящее на Донбассе, и за это ее попробовали наказать. Россия огрызнулась. Над пармезаном нависла угроза. Люди, спокойно взирающие на смерть своих соотечественников, теперь тревожно ерзают, смотрят или сами стряпают апокалиптические репортажи из сырных отделов. Успокойтесь. Не будет вам больше никакого пармезана, привыкайте к колбасному сыру. И молите Бога остатками своей гнилой совести, чтобы испанский хамон не обернулся лошадью, торопливо съеденной в овраге. Бог палкой не бьет, а просто всем раздает по делам их.