Луиза Эрдрих - Круглый дом

Мне было ужасно неловко, и, чтобы сменить тему, я выпалила первое, что пришло на ум:

– А тебе никогда не чудилось, когда ты шел с почтой по своему маршруту, что кто-то шагает рядом или позади? Кто-то, кого ты видишь, закрывая глаза, и кто исчезает, стоит тебе их открыть?

– Нет, – удивился он. – Ты рехнулась?

Наверное. Я взяла его за руку, и она сразу обмякла. Так мы и сидели молча. Через какое-то время он высвободил свою руку и стал массировать, словно я, сжав ее, причинила ему боль.

– Ничего не имею против тебя. Это была идея матери. Мне не нужна твоя почка. Меня воротит от уродов. Я не хочу, чтобы кусок тебя сидел в моем теле. Уж лучше я подожду донорской почки. Честно говоря, у тебя довольно отталкивающая внешность! То есть я, конечно, извиняюсь, но тебе наверняка это уже и раньше говорили.

– Ну я уж точно не королева красоты, – ответила я. – Но никто еще не называл меня отталкивающей.

– У тебя, наверное, есть кошка, – продолжал он. – Кошки притворяются, что любят того, кто их кормит. Вряд ли ты сможешь найти себе мужа или мужика, ну разве только тебе придется натянуть на голову наволочку. Но даже и в этом случае придется снимать ее вечером. Ох, прости, прости!

Он приложил палец к губам и скорчил притворно виноватую гримасу.

– И почему я говорю все это? Я тебя обидел?

– Ты все это говоришь, чтобы я встала и ушла? – спросила я. И опять словно взлетела вверх, как тогда в ресторане. – Может быть, ты хочешь умереть? Ты не хочешь спастись, да? Я же спасаю тебя просто так. Ты мне ничего не будешь должен.

– Должен тебе?

Он вроде искренне удивился. У него были такие ровные зубы, что я подумала: наверное, в детстве его водили к ортодонту. Он захохотал, выставив напоказ свои красивые зубы. Затряс головой, стал тыкать в меня пальцем и хохотал так, что не мог остановиться. Когда я неловко нагнулась поднять с пола сумочку, он захохотал еще пуще, чуть не задохнулся. Мне захотелось поскорее уйти, я двинулась было к двери, но сумела только бессильно привалиться к стене, да так и осталась стоять в той белой-белой комнате.

Отец молча сидел за столом, сложив перед собой руки и опустив голову. Я сначала не знал, что сказать, но потом молчание слишком уж затянулось, и я выпалил первое, что пришло в голову:

– Многие красивые женщины держат кошек. Например, Соня. Ну, то есть кошки у них живут в амбаре, но она их кормит. А у вас нет кошки. У вас собака. А собаки капризны. Вон как наша Перл.

Линда просияла, взглянув на отца, и заявила, что он воспитал истинного джентльмена. Тот ее поблагодарил и сказал, что у него возник вопрос:

– Почему ты это сделала?

– Она же этого хотела, – ответила Линда. – Миссис Ларк. Мать. К тому моменту, как все было подготовлено к операции, я уже люто ненавидела Линдена – именно так! Люто ненавидела! Но он подлизался ко мне. К тому же это было даже смешно, потому что я почувствовала себя виноватой за то, что раньше его ненавидела. То есть, с одной стороны, он был не такой уж и плохой, давал деньги на благотворительность. А иногда решал – по приколу, я думаю, – что и мне не помешает его щедрость. И он дарил мне подарки, цветы, красивые шарфики, душистое мыло, трогательные открытки. Он уверял, что ему стыдно за свое мерзкое поведение, ему удавалось меня смешить, и я на какое-то время даже поддавалась его обаянию. Кроме того, я никак не могу объяснить то влияние, какое оказывала на него миссис Ларк. Линден с ней обходился довольно грубо, а за глаза мог и оскорбить. При этом он послушно делал все, что она ему говорила. А соглашался он потому, что она его заставляла. После операции, как вам известно, я сильно заболела.

– Да, – кивнул отец. – Я помню. Ты подхватила в больнице бактериальную инфекцию, и тебя повезли в Фарго.

– Я подхватила инфекцию духа, – поправила его Линда строгим тоном. – Я поняла, что совершила ужасную ошибку. Моя настоящая семья пришла ко мне на выручку. Они и подняли меня на ноги. Ну и твоя Джеральдин, конечно, тоже. Кроме того, Доу Лафурнэ провел со мной обряд в их парильне. Мощный обряд, – ее голос зазвучал жалобно. – Как же там было жарко! Потом Рэндалл устроил мне настоящий пир! Его тетушки одели меня в новое платье из ленточек, которое сами сшили. Я пошла на поправку, а после смерти миссис Ларк мне стало гораздо лучше. Наверное, не стоит так говорить, но это же правда. После смерти матери Линден вернулся в Южную Дакоту и там опять слетел с катушек. Так я слышала.

– Слетел с катушек? В каком это смысле? – спросил я.

– Взялся за старое, – ответила Линда.

– Какое старое?

Я спиной ощущал, как напрягся отец, внимательно слушавший наш разговор.

– То, за что его следовало арестовать, – прошептала Линда и закрыла глаза.

Хотя Мушум частенько присаживался на колченогий желтый стул в углу и глядел на дорогу, он не сидел сиднем целый день, а просто давал временный отдых своим жилистым стариковским рукам и ногам. Мушум рьяно изнурял себя бесконечными заботами по дому, давно вошедшими у него в привычку и менявшимися вместе со сменой времен года. Осенью, само собой, надо было сгребать палые листья, которые летели отовсюду на пожухлую траву крошечного газона. Иногда он даже собирал их вручную и ссыпал в бочку. Ему доставляло радость сжигать их в бочке. После уборки листьев наступала краткая передышка перед первым снегом. В это время Мушум ел, как медведь перед спячкой. Его животик округлялся, щеки наливались. Он готовился к великим снегопадам. У него было две лопаты. Широкой прямоугольной из голубого пластика он сгребал свежий пушистый снег, а серебристой совковой с заостренным краем он управлялся или с большими снежными заносами, или со старым слежавшимся снегом. Еще у него был «ледокол» – орудие для скалывания ледяной корки, похожее на мотыгу с лезвием в виде не стального полумесяца, а направленного вниз зуба. Он натачивал этот зуб напильником до такой остроты, что им можно было легко оттяпать палец на ноге.

Этот боевой арсенал Мушума стоял наготове у задней двери весь октябрь. С первым снегом он надевал галоши. Тетя Клеменс наклеила на их подошвы крупнозернистую наждачную бумагу. Раз в два дня, а то и чаще, она отдирала старые полоски стершегося наждака и наклеивала новые, оставляя их сохнуть на радиаторе отопления. Галоши Мушума налезали на его отороченные кроличьим мехом мокасины и утепленные носки. Он ходил в рабочих штанах на красной фланелевой подкладке и в дутой оранжевой парке со светоотражающими полосками, которую тетя Клеменс подарила ему, чтобы его можно было найти, если бы он в снежную бурю заплутал в поле. Довершали его зимний наряд рукавицы из лосиной кожи на кроличьем меху и ярко-синяя вязаная шапка с немыслимым розовым помпоном. В таком залихватском виде он выходил каждый день из дома и принимался за работу, с каждым часом наращивая темп. Он отличался трудолюбием муравья, хотя вроде бы и не двигался совсем. Но при этом умудрялся расчищать лопатой дорожки к мусорным бакам, убирать снег не только с аллейки вокруг дома, но и с подъездной дороги, и со ступенек крыльца. Он всегда следил, чтобы снег не скапливался на земле и на бетоне, а когда он счищал весь снег и на грунте виднелись только блестящие ледяные озерца, то брал в руки свой «ледокол» и махал им до вечера. В сезон таяния снега, когда земля еще не вполне была готова для посева, у Мушума опять наступал период безостановочного поглощения еды и набора веса, скинутого во время его зимних подвигов. Весной и летом он дергал сорняки, которые росли с настырным упрямством, сражался с грызунами, насекомыми и капризами погоды. Газонокосилку он использовал так, как старик его возраста использует ходунки, по чистой случайности срезая под корень траву на дворе. Он ухаживал за большим огородом с незаметным со стороны тщанием, методично выдирая разросшиеся кусты пырея и иван-чая и таская на пригорок ведрами воду для поливки кустов – причем делал все это опять-таки без видимых усилий, словно не двигаясь с места. Тетины цветники оставляли его равнодушным, но у нее был еще одичавший малинник, куда затесались кусты ирги. Когда ягодам приходила пора созреть, Мушум вставал чуть свет охранять их от птиц. Живым пугалом он восседал на своем желтом стуле, попивая утренний чаек. Чтобы распугивать пернатых, он еще протянул в саду веревку с подвешенными на ней крышками от жестяных банок. В них он пробил гвоздями дырки и привязал близко друг от друга, так что при порывах ветра они вовсю бренчали. Он покрыл такими бренчащими веревками весь сад, и я всегда глядел в оба, чтобы не напороться на них, потому что края крышек были острыми как бритва, и мальчик, бесшабашно мчащийся по саду на велосипеде, вполне мог наткнуться на них и свалиться с перерезанным горлом.