Джим Крейс - Мелодия

Но было и кое-что, что Бузи запомнит навсегда: кода, которая будет преследовать его до самой смерти. Когда его голова была откинута назад, чтобы пальцам грабителя удобнее было шарить у него во рту, он увидел две пары туфель, переминавшихся в грязи и мусоре в нескольких шагах от него. Значит, их было как минимум трое: вожак и два пособника. У одной пары туфель отсутствовали носки, она была почти не зашнурована и так исцарапана, что Бузи тут же понял, куда отправятся и на чьих ногах износятся его красивые туфли. Вторая пара черного цвета сверкала новизной, и даже из глазка для шнурка все еще торчала магазинная бирка. За те несколько секунд, что Бузи смотрел на эти туфли и удивлялся их немыслимой чистоте, владелец поднял одну ногу и потер верх туфли о брючину сзади – либо чтобы она заблестела еще ярче, либо чтобы почесаться после укуса насекомого. Потом второй из пособников походкой молодого человека подошел к Бузи и легонько стукнул его по лбу ногой – попрощался: все кончилось, старик, можешь идти, куда тебе надо.

День уже клонился к вечеру, когда Бузи, лишенный туфель и всего своего карманного достояния, добрался до дверей своей виллы и достал второй – спрятанный в выемке за дверной рамой – ключ. Спасибо Алисии за ее предусмотрительность; она последняя и держала в руках запасной ключ. Он сомкнул пальцы на ключе, к которому прикасались ее пальцы, и ощутил ее тепло, единственное тепло, которое не проходило. Он подумал о ней – и она заговорила, сказала, что ему следует поменять замок, ведь теперь основной ключ в нечистых руках. И еще ему нужно сменить его мокрые носки и не гулять в такую погоду. И вообще сменить все. «Я тебя люблю, как сточную канаву», – произнес он свою утешительную мантру, которую непременно вспоминал, когда она удивляла его своим бездыханным голосом, когда он искренне жалел себя.

А кто бы и не пожалел себя в такой день? Для него это была суббота потрясений и синяков, началась она с прокола, а завершилась грязной лужей. В последние минуты неустойчивого волочения Бузи от сада к вилле день натянул на себя сумку грубых плотных туч, а потом расстегнул ее, и она пролилась сильным дождем. Мы в нашем городе привычны к неожиданным небесам, как это у нас называется. Вот мы наслаждаемся голубым шартрезом небес, погода одевает нас в шорты и рубашки. И вдруг, через мгновение, ты и шага еще не успел ступить, как свинец, олово и сланец опускаются тебе на голову, внезапные, как смерть, и опорожняют свои ведра на наши головы. И потом, не успеваем мы еще стряхнуть с себя воду, как возвращается солнце, жилистое и тяжелое, и то, что мы могли счесть за насилие дождем, превращается в причину для свежеликого счастья. Мы облизываем наши губы. Их вкус изысканно прекрасен.

Сам Бузи не мог чувствовать этого промозглого счастья, хотя прежде испытывал его много раз и узнавал сейчас в улыбках немногих ищущих убежища прохожих на набережной и парочки на велосипедах, радующейся лужам, на лице повара из рыбного ресторана, который по своей традиции выкинул под дождь кусок черствого хлеба, чтобы «напитался». Никто не протянул Бузи руку, не спросил, не требуется ли ему помощь, хотя его повреждения и немочь наверняка бросались в глаза. Они замечали только еще одного древнего горемыку, а горемыки всегда медленно волочат ноги, всегда в грязи, в крови, пьяны, неухожены. Дождь умоет и протрезвит его. А что могут сделать они?

Бузи, однако, был рад, что в эти последние минуты своего бегства не попался на глаза соседям или знакомым. Сумерки помогли ему, защитили его приватность и скрыли от прохожих то, о чем он не мог не думать в этот момент как о своем позоре. Его свинец и олово не уйдут, не пустят в город солнце. У него украли счастье вместе с его талисманом и ключом от дома, а он был стар и достаточно мудр, чтобы позволить своему огорчению выветриться полностью. Он вымарался в грязи, промок и устал, но, чтобы излечиться от этого, имелись простые средства. Его многочисленные царапины и синяки со временем исчезнут, даже самые последние. Его макушка пульсировала с частотой в двенадцать долей в такте. Он провел рукой по виску, поморщился от боли, ощутил содранную проплешину кожи от удара ногой человека в саду, такой бессмысленный удар изношенной туфлей; кровь уже, несмотря на дождь, начала сворачиваться в кружевных складчатых ссадинах. Голова у него была холодна, как глина. «Все кончилось», – сказал ему человек в саду. Но он ошибался. Его удар – в отличие от ограбления – был ничем не оправдан, излишен, а потому его последствия останутся навсегда.

В эту минуту, если Бузи и надеялся найти какое-то скудное утешение в ограблении и избиении, то вот оно, вот что он понял на пути между садом и набережной, вот что подразумевал прощальный пинок: его публичная жизнь достигла критической точки. Позади была слава, впереди – забвение. И, вероятно, ничтожность. Неужели пришел конец мистера Ала? То была не худшая перспектива – логика того расклада, который он получил в жизни при сдаче, при рождении и который будет побит козырями в его старости. С картами всегда так и было. Беда с талантом (а также с красотой, что, несомненно, обнаружила Терина) состояла в том, что он выплачивался вперед, единовременно. Используй его на полную, и день, когда он будет растрачен, неминуем. Но хотя мистер Ал с большой долей вероятности навсегда сойдет со сцены после вечернего концерта в шатре и занавес опустится за его последней песней, у Альфреда Бузи, что бы он ни чувствовал на ступенях своей виллы, останутся его стихи для исполнения без публики, останутся его частные мелодии.

Ветерок с океана усилился, добавив мускулов приливу и разбудив галечные литавры на берегу. Ветер взывал к вниманию, дребезжа ставнями виллы и оконными рамами. Шелестели листья на деревьях – шепчущий хор для солиста-океана. За мощеной площадью, где могли разворачиваться автомобили, развлекающийся шквал мусора создал на какое-то время иллюзию невесомости мира, он подбирал и расшвыривал обрывки водорослей и бумажных пакетов, даже чью-то сорванную шляпу, словно все это весило не больше пены. Капризные порывы ветра очистили от мусора один конец набережной, а другой (тот, где стояла вилла Бузи) этим мусором забросали. Его вилла казалась теперь не безопасным местом, а осажденным замком, причем (отрицать это и дальше Бузи уже не мог) требовавшим некоторого внимания. Он остановился, чтобы разглядеть ее – дом, такой важный для него, и увидел сквозь другие, более жестокие, очки. Снаружи вилла выглядела убогой, это не оставляло сомнений, и, возможно, нелюбимой. В чем-то походила на него. Даже входная дверь, изготовленная еще до его рождения из прочнейшего тарбонового дерева (которое, как говорили, переживет и металлическую плиту), была настолько изъедена солеными ветрами и столетием штормового моря, что разбухла, стала грубой на ощупь, как ствол живого дерева.