Джим Крейс - Мелодия

Никто за ним не шел. Мистер Ал наконец оторвался от хвоста, от подельника и попустителя его коррумпированного племянника в лице его матушки. Терина, успокоенная неожиданным рывком Бузи и его чувством здоровой целеустремленности, которую она увидела в его походке, когда он наконец вернулся на улицу, отправится по своим делам, но только после того, как увидит собственными глазами, что такое разглядел Бузи за стеклом под кабинетом Джозефа, что заставило ее зятя так раздраженно молотить по стеклу. Потом, поскольку день стоял прекрасный – шартрезно-голубой, она пройдет по ботаническим пастбищам, посмотрит, может, что новое появилось в доме орхидей и саговниковых, зайдет в «Бристольские павильоны» на поздний ленч с аперитивом, а потом – на вечерний концерт с некоторым предубеждением против заезженных песен и нынешней слабости ее зятя, склонного читать проповеди перед публикой. Она успеет вернуться домой так, чтобы рано лечь спать с подносом вкусностей, позволенных на выходные, и с пластинкой Карузо на фонографе. Она может представлять себя Лючией ди Ламмермур [13] «Лючия ди Ламмермур» – трагическая опера итальянского композитора Гаэтано Доницетти (1797–1848). , любимой и умирающей среди подушек и шалей. Она может лечь спать трагической героиней, а проснуться дивой, помолодевшей от сновидений. А то, что на кровати нет других подушек, кроме ее, не имеет значения – она к этому привыкла.

Прежде столь знаменитый мистер Ал наконец остался один в городе. Он много лет не заходил в эти места и теперь удивился, какими тихими и спокойными они стали. Богатство имеет собственный звук, шумливую показушность, но бедность – или по крайней мере благопристойная нужда, которую он видел на этих невзрачных безыскусных улицах, – была приглушена днем, когда людям требовалось улаживать свои дела или добывать хлеб насущный. Нищета в основном становится громкоголосой с наступлением темноты, а днем она либо промышляет, либо дремлет. Крыши здесь были из гофрированной жести, далекой от аккуратности черепичной или изразцовой «елочки», полы в домах были земляными, стены имели толщину в полкирпича; воду брали из колонки общего пользования у задней стены общественного туалета; освещались дома масляными лампами или свечами; тротуары, если и представляли собой нечто большее, чем утоптанную землю, были растрескавшиеся и неровные. По улицам бегали стаи собак, тащились рабочие лошадки, дети обходились без школ и без обуви, мужчины и женщины без работы, на окнах, не имевших стекол, не висели занавески. Здесь попадались проулки, из-за своей узости недоступные для солнечных лучей. Жестяные крыши днем разогревались, а стоило начаться шторму, как их срывал ветер, но в каньонах улиц погода казалась умеренной; то была одна из разновидностей мира, в целом предназначенного для более богатых. Это место было так не похоже на город, который мы знали, город, описанный в туристических брошюрах, город котов и тортов, террас и балконов, веранд и садов на подоконниках. И город песни.

В этих кварталах не имело значения, что знаменитый мистер Ал с его шаркающей походкой, разлохматившимися бинтами, тяжелым, трудным дыханием казался больше похожим на нищего, чем на яркую городскую звезду, только что загоревшуюся на Аллее славы. Те немногие люди, что встречались ему на тропинках и в проулках, не удостаивали его и вторым взглядом, хотя если бы удостоили, то, вероятно, сочли бы необычным, что этот прохожий нес пакетик из лавки торговца шарфиками и журнал – и то, и другое указывали на жизнь, которая им и не снилась, а его одежда тоже говорила о другой жизни, она была чистой и сшитой на заказ, так одеваются только на похороны или если тебе предстоит предстать перед судьей.

Конечно, Бузи чувствовал себя уязвимым, как это чувствовал бы любой из нас, оказавшись в этой части города, но более всего, с учетом всех событий этой сумасшедшей, надрывной недели, чувствовал он себя глупым, обманутым и – он не сразу нашел это слово – «перезрелым», он словно гнил на лозе своего вдовства, слишком засох, чтобы его можно было сорвать, слишком засох и посеребрился плесенью, чтобы иметь какую-то ценность. Он прежде видел в городе людей вроде себя, уже немолодых, слабых, почти всегда в одиночестве, и удивлялся отсутствию у них величественности или, по крайней мере, скорби по ее утрате. Глупые старики, думал он. Не стоит им выставлять себя напоказ. Сидели бы лучше дома. Он никогда и подумать не мог, что может стать похожим на них или что будет вести борьбу поколений с обеих сторон и два раза потерпит поражение.

Бузи спешил к дому, шел опустив голову, засунув одну руку в карман пиджака, чтобы ласкать грифею. Если он не заблудится в лабиринтах, то этим маршрутом выйдет к средней части городской набережной (неподалеку от громадного аквариума, куда выпускались – для скорой смерти – всякие диковинки, пойманные на берегу или вытащенные из сетей) за половину того времени, которое понадобилось бы ему, выбери он более безопасный и благолепный маршрут. А оттуда ему хватит нескольких минут, чтобы под утешительный плеск океана справа от него добраться до собственных дверей и вздоха облегчения, который он издаст, увидев, что его дом в целости и сохранности стоит на своем месте.

Он посмотрел на часы. Через четыре часа он выйдет на сцену и будет изображать жизнерадостность. Но сначала ему нужно вздремнуть. Он приляжет внизу, на читальном диване в своей репетиционной. Он чувствовал, что ни сил, ни воли подниматься по лестнице у него нет. Чем раньше он отключится, тем лучше. Его будущее представлялось ему слишком сложным и даже слишком опасным, чтобы думать о нем, пока он не восстановит сном силы. А когда это произойдет, его состояние, возможно, улучшится настолько, что он сможет обдумать предстоящие ему сражения с бешенством, жуликами и городом, который, благодаря «Личностям», явно теперь рассматривал его не столько как певца, исполнителя любовных песен, сколько как старого дурака, который посреди ночи схватился с маленькой голой девочкой и попытался выдать это за встречу с неандертальцем. Субрике – черт бы его подрал – написал только о похотливости. То, что было трагедией, облачилось в комические одежды. И все же в трагикомическом сердце происшествия находился ребенок, истинно ребенок, и ребенок, который нуждался в спасении.

Нам не следует удивляться тому, что Бузи (по бесшабашному капризу, как сказали бы некоторые, но он и по сей день продолжает утверждать, что следовал всеподавляющему чувству долга) остановился перед когда-то великолепными воротами сада Попрошаек, сделал глубокий вдох, чтобы укрепить свою решимость, и вошел внутрь. Вероятность того, что мальчик, который напал на него в кладовке, мальчик, который нуждался в спасении и искуплении, мог жить или выживать здесь вместе с другими уличными мальчишками, чумазыми беспризорниками, кормившимися из мусорных бачков, столь ненавистными (спасибо Субрике за подробности) племяннику Джозефу, была невелика, очень невелика. Бузи понятия не имел, как бы он мог узнать ребенка. Может быть, по запаху. По запаху картофельной шелухи. По некой общности разделенного опыта, по крови певца под его ногтями. По взаимной симпатии, если симпатия может возникнуть, несмотря на огромное различие в возрасте, состоянии и происхождении? Но кто знает, что может произойти? По крайней мере будет доказательство во плоти того, что рассказанная Бузи версия событий той ночи абсолютно правдива. Ребенок может стать его свидетельством, а также подтверждением того, что певец – открытая душа, сострадательная и щедрая (за урок этики приходится платить дорогую цену), готовая даже к усыновлению. Мистер Ал, певец и филантроп. Перед мысленным взором Бузи неожиданно возник его обидчик, вымытый и вычищенный, одетый и цивилизованный, у дверей кладовки посреди ночи, он спокойно разглядывает еду внутри, его палец сковыривает крышку с банки маринованных огурцов или варенья, как это сделал был любой мальчишка его лет. Как любой сын. Бузи, лежа в кровати наверху, будет слышать позвякивание персидских колокольчиков и знать, что мальчик наконец дома, что его сын – у него в горле запершило от этого слова – спасен и в безопасности.