Валерий Примост - Люди Джафара

Как начал я читать это письмо… Мама ты моя родная!.. По форме это был возмущённый вопль честного, неподкупного курсанта о злоупотреблениях и даже должностных преступлениях его дивизионного командира — вроде как я Джафара словил на куче всяких неприятных вещей, а он меня за это безвинно упрятал в психушку, и вот теперь я пытаюсь восстановить попранную справедливость. Это если по форме. А если по существу, то это была огромная куча дерьма. Там было всё — перечень злых дел, списки свидетелей, даты; Джафара обвиняли в чём-угодно — от воровства до аморальщины. Попросту говоря, я держал сейчас в руках его приговор, причём, составленный на высочайшем уровне юридической казуистики.

Дочитал я эту бумагу до конца и вдруг так мне стало мерзко и противно…

Потому что при всех своих задвигах даже Джафар был этого письма недостоин, даже для Джафара это было слишком.

Потому что от этого письма веяло, нет, скорее воняло, чем-то таким, такой заскорузлой, ядрёной бериевщиной, таким гнилым тридцать седьмым годом!..

Потому что, хотя, разумеется, мы и становимся с возрастом всё большей сранью, но тогда я был ещё недостаточной сранью, чтобы подписать это письмо. Несмотря на то, что должен был своему комдиву очень и очень много. Да и сейчас это письмо не подписал бы.

Именно это, всё это, я им и изложил.

А на следующий день состоялось общедивизионное комсомольское собрание. С единственным пунктом повестки дня — исключением из комсомола курсанта Кондырева.

Несмотря на общую численность дивизиона собрание получилось совсем немноголюдным. По той простой причине, что подавляющее большинство моих сослуживцев уже были партийцами или кандидатами в эту почтенную организацию. А у нас в комсомольских собраниях разрешали принимать участие только тем партийцам, которые работают в комсомоле.

Таким образом, набралось всего человек тридцать комсомольцев, половину из которых благополучно удалось запугать (благо, на четвёртом курсе это было легко). К ним добавили нескольких работающих в комсомоле партийцев, и я проиграл это дело с недостачей всего в один голос.

А Кес, мой старый приятель, стоял в это время в наряде по батарее и упрямо тянул с тумбочки руку, мол, вот он, недостающий голос! Но Кеса в расчёт не взяли:

«Вы же в наряде, Козырев! А значит, принимать участие в голосовании не имеете права…»

В общем, исключили меня большинством голосов из комсомола. И потребовали немедленно сдать комсомольский билет. Я отказался:

«Не вы мне его выдавали, не вам и сдавать буду..»

Так и оставил его у себя. Сам не знаю зачем. Наверное, потому, что в силу своей натуры сопротивлялся им как мог. Везде. Даже в самых незначительных мелочах…

Мама, милая мама, ты так хотела, чтобы я стал военным! Ты никогда не понимала моей тяги к книжкам приключений и детективов, к историческим романам и географическим атласам.

«Глупости, — обычно говорила ты, равнодушно отмахиваясь, когда я пытался рассказать тебе о чём-то интересном, о чём только прочитал. — Не морочь голову, Юрочка, займись чем-нибудь серьёзным.»

«Чем-нибудь серьёзным» в твоём понимании была, например, комсомольская работа. Или штудирование учебника физики. Или посещение кружка «Умелые руки». Я отлично понимаю тебя, мама: тебе хотелось, чтобы я шёл в жизни надёжной дорогой, чтобы я всегда мог о себе и о тебе позаботиться. Но мне, к сожалению, никогда не нравилось то, что ты считала серьёзным.

Мне нравились пиратские бриги, с салютом входящие в гавань Тортуги, и закованные в железо паладины, едущие освобождать Гроб Господень, и «зелёные береты», идущие цепочкой по джунглям где-нибудь под Конплонгом… Мне хотелось всего мира, пряного и неизведанного: охоты на тигровых акул в коралловых кольцах полинезийских атоллов, укрощения строптивых лошадей на широких просторах аргентинских пампасов, бесконечной езды на собаках-малемутах в верховьях Юкона… Глупая детская романтичность!

Представляю, каково было тебе, усталой, натруженой, загнанной женщине средних лет, простой работнице с механического завода, слушать всю эту ересь!

Ты желала для меня стабильности, уверенности в завтрашнем дне и достатка, всего того, чего никогда не имела сама. Ты хотела, чтобы я стал солидным человеком с кабинетом и должностным окладом, чтобы соседи уважительно здоровались со мной в лифте, чтобы меня называли по имени-отчеству. К сожалению, мне хотелось совсем другого.

Свободы! Свободы и бескрайнего простора! И что-бы ветер в лицо, бури, битвы и суровые испытания. И никакого постоянства, никакого быта!..

Ты ненавидела эту «несерьёзность» во мне. К чему она приводит, ты уже прекрасно знала: мой отец был точно таким же. И не состоялся. И спился. И рано, очень рано умер. Ты хотела для меня совсем другой судьбы.

Моя возня с гитарой и песенки, которые я сочинял, мои занятия конным спортом, фехтованием и боксом, мои посещения кружка бальных танцев — всё это казалось тебе несерьёзным, зрящной тратой времени. Бредом. «Тебе надо позаботиться о своём будущем,» — говорила ты.

Ты здорово натерпелась с моим отцом, это святая правда. Музыкант, пианист, когда он окончательно понял, что не рождён гением, что его предел и удел — работа в ресторане, обыкновенным кабацким лабухом, то просто сломался. И всё своё зло на весь мир и на свою бесталанную судьбу вымещал на себе.

Он ругал и бил тебя всегда, сколько я себя помню. И это было действительно страшно. Первый раз я всупился за тебя и по-настоящему подрался с ним, когда мне было четырнадцать лет. Последний раз — через три года, за месяц до его смерти.

Я отлично помню тот последний раз. Тогда он был недостаточно пьян, чтобы я смог победить его. И он сшиб меня с ног и ухватил за горло, и я понял, что сейчас он меня убьёт.

И вдруг он отпустил меня. Он плакал. Грубый мужчина, он стоял передо мной, опустив руки, и слёзы катились по его щекам. «Сыночек, — бормотал он, и в его глазах не было злобы, — сыночек… прости меня… я ведь чуть тебя не…»

В тот момент я понял, что больше никогда не смогу поднять на него руку. Потому что под грязью раздавленной судьбы разглядел в нём его самого, настоящего…

Он погиб через неполных пять недель — попал под машину, когда, по обыкновению совершенно пьяный, возвращался домой из этого своего ресторана.

Ты не плакала на похоронах, мама. Ты слишком много плакала, пока он был жив. И я не плакал. Потому что считал его неудачником. И был уверен, что у меня-то всё-всё будет по-другому.

Но ты до смерти боялась повторения. И поэтому, когда я, одурманенный военной романтикой Фарсала и Маренго, подал документы в военное училище, ты была совершенно счастлива. Ибо что в твоём представлении могло быть лучше, надёжнее и почётней карьеры военного?